Избранное

— Счастливо оставаться, мама. Завтра, иншаллах, ворочусь. Ты уж присмотри за скотиной и курями. Ахмеда и Айше не пускай на улицу, нечего им там делать. Вечером, когда будешь ложиться, не забудь потушить лампу. Упаси Аллах, еще пожар приключится, сгорит эта проклятая развалюха!

— Не тревожься, все будет в порядке. Иди и ни о чем не думай. Надеюсь, все обойдется. Не забудь, что тебе скажет доктор. Получи лекарства по рецептам. Счастливого пути, дочка!

Перед Азиме расстилалась широкая, покрытая снегом равнина с небольшими пригорками, буграми и речками. Дорога вся раскисла. В чарыки набивалась грязь. Азиме старалась идти по обочине, где снег еще не стаял. Кое-где вдалеке вились дымки деревенек. Но город, куда она шла, скрывался за невидимым еще холмом.

«Иншаллах, к вечеру добреду, — сказала себе Азиме. — Иншаллах, не встречу ни дурного человека, ни зверя хищного». Но ее обуревал страх.

Этой весной будет уже два года с тех пор, как ее муж Сюлейман уехал в Германию.

«А лучше бы он остался в деревне! Лучше бы остался и помер, чем такое дело, — вздыхала она. — Шесть лет ждал своей очереди. Пропасть денег ухлопал. И что же? За два года то ли три, то ли четыре письма прислал. Других вестей нет. А ведь чего только не обещал! Деньги, мол, буду слать целыми тысячами! Пришлю вызов! Билеты на дорогу! „До Стамбула, — писал он, — доедете на автобусе. В Сиркеджи сядете на поезд. А там уже все просто. Поезд идет прямо в Германию. Я вас встречу в Мюнхене. Это большой город, вроде столицы. Турок здесь очень много. Детей отдадим в школу. Ты, если хочешь, устроишься на работу. Только греби и греби деньги. Когда вернемся, продадим наш деревенский дом, в город переедем. Заживем по-человечески. Провались она ко всем чертям эта деревня!“ И вдруг перестал писать. По деревне пошли толки, пересуды. Еще бы. Из всей их деревни Гюнолук лишь один и поехал в Германию. Всем любопытно, как он там. Донеслись слухи, будто он спутался с какой-то потаскухой из Бурсы. И будто она от него забрюхатела. Эта девка выпотрошила у него все карманы. А потом стали поговаривать, будто бы он завел шашни еще и с вдовой-немкой. Что с него возьмешь — кобель! Одной ему мало — подавай двух, а то и трех! И еще пошла молва, будто он шляется по барам, пивным и таким домам, где голые бабы пляшут. Все деньги проматывает. А через три месяца начали толковать, что он завел какую-то гречанку. И никакими уговорами его не проймешь. Кто что ни скажет, он в ответ: „Один раз живем на свете. Женщины здесь хорошие, чистоплотные. А у нас — все грязнули. Да и тощие очень, кожа да кости“. Ни о жене не вспоминает, ни о детях. Даже об Али, который родился после его отъезда».

Малыш на спине закашлялся.

«Свекровь только зря деньги переводит, письма ему шлет пачками, — возмущалась Азиме. — Он их, видно, даже не вскрывает, так ему голову задурили все эти бабы. Нет бы схватиться за ум. Я, мол, оставил дома на одну слабую женщину двоих детей. Да и еще третий родился после моего отъезда. А мать совсем старая — за ней самой присмотр нужен. Пошлю-ка я им хоть сотни три лир. Уж я-то его как облупленного знаю, кобель и есть кобель!»

Снегу становилось все меньше, грязи все больше. Ноги вязли, идти было трудно. А ребенок за спиной надрывно кашлял, задыхался. Азиме сунула ему кусочек локума, может, успокоится. Но он все давился кашлем.

К полудню она добралась до Тексёгюта и остановилась возле родника.

В кушаке у Азиме была завязана кой-какая провизия. Она уже проголодалась. Да и вымоталась, ноги подламываются. Она развязала кушак. Постелила передник на снег, положила на него малыша, распеленала. Ножки у него были тоненькие-тоненькие, как щепочки. Кожа обвисла. «Пис-пис-пис», — сказала она, приподняв его. Но он даже не открыл глаз, продолжал кашлять.

Она снова запеленала его. Вымыла руки под тонкой струей, сбегавшей с мшистого желоба. Выпила две пригоршни. Поела и еще раз попила воды. Затем пробормотала благодарственную молитву и встала. Завязала провизию в кушак, прикрутила ребенка к спине, снова напилась и отправилась дальше.

Высоко над равниной плыли облака.

На широких уже проталинах сидели стаи белых и черных птиц.

Вдалеке гулко раскатывались выстрелы, лаяли собаки: шла охота на зайцев и лисиц.

«Чтоб и тебе пришлось бы тащиться по такой вот грязище!» — в сердцах пожелала Азиме мужу.

Ноги налились свинцом. Грязь набивалась теперь уже не только в чарыки, но и в чулки. Вот уже все утро она в пути, а касаба еще далеко.

«Чтоб и тебе пришлось бы тащиться в этот проклятый касаба!»— снова выбранилась она.

Сама она в касаба не ходила, но все говорят, что добраться туда можно только к вечеру. Это по хорошей дороге. А если ее всю развезло, ноги по колено проваливаются — тогда как?

У малыша начался новый приступ кашля. Голова под кисеей горела, как в огне. Личико маково покраснело, под глазами — черные круги. Мать боялась, как бы он не задохся. Приступы кашля сменялись короткими затишьями и возобновлялись, еще более мучительные. А ведь ему нет еще и двух лет. Родился он таким сильным и бодрым — настоящий живчик! Но вскоре зачах. Отцовской любви, видать, не хватает. Материнского молока мало было. И оба другие росли плохо. Они напоминали высохшие листочки кукурузы. Чтобы хорошо расти в деревенской пыли и грязи, среди множества мух, а зимой еще и в стуже, надобно иметь крепкое здоровье.

Ребенок все кашлял и кашлял.

«Чтоб и тебе вот так кашлять, чертов гуляка!»

Вдруг послышался какой-то странный грохот. Земля дрогнула. Дрогнуло, казалось, и само небо. Азиме сильно напугалась. Присела на корточки, упершись руками в землю. Шум не прекращался. Азиме стиснула зубы, закрыла глаза. Только после того, как наступила тишина, она робко осмотрелась. Кругом — ни души. Впереди — небольшой холм. Азиме попробовала встать, но колени подогнулись, и ей пришлось снова опуститься на корточки. Наконец она с трудом встала, поплелась дальше. С вершины холма опять открылась равнина. Касаба все еще не видно.

«И где он, этот проклятый город, разрази его Аллах!» — обозлилась она.

Впереди грянул взрыв. К небу взметнулось темное облако. Снова раздался грохот, но уже какой-то иной. Замелькали смутные тени.

«Уж не людоеды ли это бьются между собой? Что, если они нападут на меня?»

Она быстро огляделась по сторонам. Обходной дороги нет. Дерева поблизости, на которое можно было бы вскарабкаться, тоже нет. Азиме прочитала все молитвы и заклинания, какие только знала. Несколько раз подула себе на грудь и на руки. Даже позабыла о ребенке. Тени вокруг нее так и мелькали. «Может, это не людоеды — гявуры? Пошли войной друг на друга? Почему же такой шум?» Громыхнул новый взрыв, еще сильнее первого, Азиме повалилась наземь. Все поплыло у нее в глазах. Небо и холмы опрокинулись. Сердце затрепыхалось. «Лучше бы я не пошла к доктору. Не для меня такая дорога», — подумала она. Но тут же устыдилась этой мысли. Снова забормотала молитвы, взывая к богу простыми, понятными словами. А кругом все гудело, ходило ходуном. Азиме лежала как мертвая. Она будто провалилась в страшный сказочный мир, где ползают зеленые и черные змеи, летают огромные хищные птицы, бродят черные, как уголь, «арапы», людоеды и какие-то уродливые чудища.

На строительстве натовской дороги было занято более трехсот рабочих. Кто разравнивает землю, срывая бугры и заполняя впадины, кто долбит скалы, закладывает в них динамит и взрывает. Много и машин. Пыхтят могучие грейдеры и бульдозеры. Погрузчики ковшами наваливают землю и камни в желтые грузовики. Грузовики сбрасывают свой груз в ложбинки. Они двигаются нескончаемой вереницей. Шум стоит, как во время светопреставления.

Дорога строилась шириной в семьдесят два метра. На песчаное основание насыпали слой гальки, а сверху уже стлали асфальт. Вся она была прямая и ровная, без единого, даже небольшого поворота, без подъемов и спусков. По обеим ее краям тянулись аккуратно выровненные обочины. Начиналась дорога от Измира. Другим своим концом она упрется в Арарат, в иранскую границу. По ней можно будет быстро Перебрасывать головки ракет, большие колесные орудия и солдат на бронетранспортерах. С запада на восток, а если надо — и с востока на запад.

Сооружали эту великолепную дорогу с молниеносной быстротой.

Руководил всеми работами американский инженер, вместе со своим переводчиком он разъезжал на джипе и отдавал все необходимые распоряжения. Наши же, турецкие, инженеры в пробковых шлемах занимались главным образом тем, что подгоняли крестьян-землекопов и водителей машин.

Дорожники были членами профсоюза, комитет которого находился в Анкаре. Объявив забастовку, они добились надбавки в восемьдесят пять курушей. Это было закреплено соответствующим контрактом с подрядчиком. Представитель комитета предупредил их, что надбавку за первый месяц они должны внести в общий фонд. Они охотно согласились, так были обрадованы этой надбавкой.

Среди дорожников было много политически подкованных. Они не боялись спорить даже с главным инженером — американцем. «Рано или поздно мы отберем у вас эту дорогу, — говорили они ему. — Сколько бурь отбушевало, сколько эпох сменилось в этом проклятом мире! Будет и на нашей улице праздник!» Дорогу они строили по принуждению, ради куска хлеба, но не могли не восхищаться ею. «Такой дороги еще свет не видывал. На нее даже самолеты могут садиться. А какая она прямая и ровная! Чудо-дорога!» Так думал и Ибрагим-чавуш, уроженец одной из акшехирских деревень, отрабатывая свои сверхурочные. Всякий раз, когда видел курдские деревеньки с их домами из кизяка и глины, он ужасно расстраивался. Под началом у него было тридцать рабочих. Иногда он отпрашивался у инженера, говорил, что ему надо обойти окрестные деревни — купить яйца, кур, редис и репу, — но это был только предлог. На самом же деле он занимался политической пропагандой, старался «разбудить спящих», по его выражению. «Вот кончим строить дорогу, уплачу долги, куплю себе „яву“ и теплую меховую куртку. Надену очки, шлем. Садись — и гоняй по деревням. Уж тогда-то я разбужу всех крестьян. Надо будет — и свою партию организуем…»