Избранное

— Не думай, что мне легко. Горит у меня все нутро. Будь у меня деньги — отдал бы деньги, будь имущество — отдал бы имущество. Но нет ни у меня, ни у тебя ничего.

— Выходит, ради работы готов отдать все?

— Все, без чего обойтись можно.

— Но куропатка была самое дорогое для Яшара, — продолжал я гнуть свою линию, все хотел пронять его словами. — И ты не имел права так поступить.

— Не так уж она ему нужна!

— Он умрет без нее. Плачет и плачет.

— День-другой поревет, а там, глядишь, и успокоится.

— Тяжкий грех берешь на душу, сын.

— А наша нищета — не грех?

— Можно было и другой выход найти. Возьми куропатку обратно.

— Ни за что! Я собственными руками отдал ему куропатку. Сказал: «Вот тебе, друг, мой подарок». Разве можно теперь обратно просить?

— Дня через два-три поезжай к нему и скажи: «Не могу оставить у тебя куропатку. Ребенок плакать не перестает, больной сделался. Чего доброго умрет». А так оно и будет на самом деле. Увидишь — умрет.

— Не умрет. Ничего с ним не сделается.

— Не могу я видеть, как ребенок слезами исходит.

— А ты не растравляй его горе.

— Не такие у меня годы, чтоб у тебя уму-разуму учиться. Все, что я говорю, мне сердце подсказывает. Ребенок прав. Не имел ты права отнимать у него куропатку. Не по чести ты поступил, отдав ее американу. Прямо тебе говорю.

— Сердце твое подсказывает, что мальчишка прав, а я не прав. Врет твое сердце!

— Сердце не может ошибиться. Никого еще сердце не обманывало. Оно либо молчит, либо правду говорит.

— Может, сердце и говорит правду, да вот глаза твои правды не видят.

— Это мои-то глаза правды не видят?

Ничего не ответил Сейдо. Река под нашими ногами катила свои мутные красноватые воды. Временами то тут, то там всплескивала рыба. Горы вдали, казалось, кто-то обтесал топором. Ни единого деревца на них не держалось, ни кустика, только голый камень, щебенка да песок. Говорят, будто давным-давно все эти места были морским дном, колыхалась над ним соленая вода. Потом то ли море отступило, то ли горы поднялись. Люди, случается, находят морские ракушки. В дальней дали виднелись вспаханные поля и жнивье. Стаи птиц неслись по поднебесью вроде как хлопья легкого серого пепла. Скворцы на юг летели, голуби — на север. В прибрежных камышах толпились длинношеие и длинноногие цапли. Ниже по течению с шумом взмыла пара дроф и полетела в сторону нашей деревни. Виноград созрел, пора за сбор приниматься. Палую листву в садах надо будет в кучу собирать да скоту скармливать. А мой глупый Сейдо хочет все это бросить и в город уехать. Ах ты горе мое неуемное! Смотрит мой сын на мир не моими глазами, видит не то, что вижу я. У Яшара с тоски чахотка может открыться, а его отцу и дела нет до родного сына, словно он ему совсем чужой, словно не его это плоть и кровь.

Поднялся я и тихонько пошел в обход скал. Сейит рядом идет как ни в чем не бывало. Деревья еще зеленые, но скоро пожелтеют. Поодаль высятся бугры, где мы обычно берем мел для побелки, а там — и окраина Чайоба. Кружится, кружится земля. Кружится, кружится небо. Жизнь полным ходом вперед несется. Мир меняется прямо на глазах. И мой неразумный Сейит меняется. Мир меняется и меняет моего сына. Один только я никак не оторвусь от старых своих привязанностей, от внука Яшара, от его куропатки. Порой и я себе говорю словами Сейита: «Успокойся, ведь это всего-навсего куропатка! Сам успокойся и внука успокой: упущенного, мол, не воротишь. Найди, мол, другую куропатку, а о прежней забудь». Так говорю я себе. Но сердцу ведь не прикажешь. Не могу я пойти против совести.

Пошагал я в сторону нашей деревни. Скотину давно уже прогнали на пастбище. Соседи возят навоз в поля. На крышах домов сушатся красный перец, тыква, кукуруза, лук-репка. Народ готовится к сбору винограда. Женщины занялись кто стиркой, кто готовкой. Вот уже тысячи лет, как деревня живет одним и тем же заведенным порядком, одной и той же привычной работой.

Сейит шел за мной с виду смирный и послушный. На самом же деле над его головой трепыхалось на ветру невидимое глазу мятежное знамя. Не следом за мной идет мой сын, а, обогнув меня, устремляется другим путем — в город.

14. Подарки

Рассказ продолжает Эльван-чавуш.

Как ни пытался, не мог я успокоить Яшара. Ложится ли спать, просыпается ли, уходит, приходит ли, одно знай твердит: «Где моя куропатка?» Только когда отец поблизости, малость притихает, но стоит тому удалиться, как опять заводит: «Деда, где моя куропатка? Верните мою куропатку. Давай, деда, поищем ее». Ему казалось, будто я все на свете могу, будто все мне подвластно, как главному жандармскому начальнику. Будто для меня не существует запертых дверей и я могу проникнуть в любой дом, будь то даже дом Харпыра-бея в Анкаре. Я надеялся, что со временем ребенок начнет забывать свою потерю, перестанет плакать. Но день ото дня его слезы становились все горше и горше, и все жадней пожирал огонь его детскую душу. Мальчик таял на глазах, вроде того, как истаивает кус масла на жару.

Сейит посматривал на сына без особого волнения. Он был другим занят: ожиданием весточки от Харпыра. То и дело наведывался к Карами и спрашивал:

— Ты часто бываешь в Кырыклы. Не слыхал ли каких-нибудь новостей для меня? Может, почтарь в Сулакче передавал для меня письмецо или записку от Харпыра-бея?

Али тоже не находил себе места от волнения: в эту осень его должны были призвать в армию. Исмахан металась промеж нас, как меж огней. Однажды она не вытерпела и набросилась на Яшара:

— Пора за ум браться! Сколько можно терзаться и нас изводить из-за какой-то куропатки? Замолчишь ты наконец или нет!

Оно, конечно, проще — накричать на ребенка, сорвать на нем свое раздражение…

По ночам Яшар плакал. Днем часто уходил в тугаи, один-одинешенек, или бродил на речном берегу. А то переходил на другой берег и забирался в дальние расщелины, а то карабкался на холм Бедиль, где валился прямо на землю и долго лежал под палящим солнцем. Приходилось мне идти за ним, поднимать с земли. Там, где он лежал, уткнувшись щекой, виднелась лужица слез. Я брал его за руку и отводил домой.

— Деда, придумай что-нибудь, — просил он. — Ну придумай же!

Если б я мог! Если б нашел выход из положения, разве не достал бы я его куропатку хоть из-под земли? «На, бери свою куропатку, — сказал бы я. — И не плачь больше. Пора уже и посмеяться, малыш!» Так я сказал бы любимому внуку.

Односельчане останавливали меня на улице:

— Эльван-чавуш, пора виноград собирать. Даешь свое добро на это дело? Мы только твоей команды ждем.

Так у нас спокон веков ведется — старейший должен благословить людей на труд, а я был самым старым в деревне.

— Посоветуйтесь с Мемишче, он тоже старый, — отвечал я.

Но люди упорно продолжали приходить ко мне. Значит, ценят мое слово, дорожат моим советом. Честно говоря, Карами, Пашаджик, Мемишче и староста Бага Хамза особого уважения ко мне не проявляли, но все остальные относились почтительно. День шел за днем, и наконец я увидел, что больше нельзя тянуть со сбором винограда. Скажи я людям: подождите еще немного, и они, пожалуй, не послушались бы меня. Всему есть свой срок, и винограду тоже подошел его срок.