Избранное
Шрифт:
— Дорогие, уважаемые товарищи, мы постарались дать вам краткое представление об обширном творческом наследии нашего дорогого Мирко Сиваца. Быть может, некоторые спросят, почему мы уделили столько времени именно его литературным трудам, ведь товарищ Сивац сотрудничал в скромных, маленьких изданиях. Но, дорогие друзья, мне кажется, что творчество товарища Сиваца нельзя ценить только исключительно по его литературным достоинствам. Его произведения менее всего можно назвать неуклюжими поделками графомана, от нечего делать слоняющегося по редакциям, или изделиями любителя легких заработков и дешевой популярности. Товарищ Сивац излил в этих стихах свое внутреннее «я», в них отразилась возвышенность его чувств, часть его сердца, вопль исстрадавшейся души, так жаждавшей простора, солнца, света и красоты…
Председатель оборвал себя на
— Организация Народного фронта нашего района, — продолжал председатель осевшим голосом, — а также соответствующие организации Союза борцов, Красного Креста и Общества трезвости приготовили небольшой подарок семье покойного товарища Мирко.
Он взял со стола два объемистых свертка и протянул их детям. Они растерянно сунули их под мышки. Затем председатель передал вдове конверт. Она положила его в сумочку, откуда достала платочек и поднесла его к глазам. Она плакала, а дети стояли неподвижно, держа под мышками свертки, и молчали.
— Вечная память нашему товарищу Мирко Сивацу! — сказал председатель.
— Вечная память! — отозвались все.
— На этом наш траурный вечер закончен, — добавил председатель, и люди стали подниматься. В третьем или четвертом ряду всхлипывал пожилой мужчина, уже наполовину седой.
— Меня потрясли стихи, — оправдывался он перед соседями.
Вдова, подталкивая детей, прошла между рядами скамеек. Начали расходиться и остальные. Траурный вечер был окончен.
Из сборника «Пестрая компания» (1969)
Маленькая продавщица белградского универмага, недавно поселившаяся в полуподвале дома, что по улице Вишнича, вскрыла себе вены на левой руке, наглотавшись перед этим таблеток, которые нашла в аптечке магазина. Случилось это в воскресное утро в ее комнатенке в то время, когда соседи сидели, отдыхая у открытых окон, на лавочках перед своими крылечками, или потягивали кофе в холодке под большой шелковицей. И поскольку выпитые порошки не успокоили боли, а напротив — вывернули все внутренности, она стала кричать, ее крики вовремя услышал старый таксист, возившийся со своей машиной во дворе, и не раздумывая вышиб не очень крепко запертую дверь. Девчонку он увидел скорчившейся на кровати, с окровавленным полотенцем на руке. Будучи человеком искушенным в такого рода делах, не дожидаясь ни милиции, ни «скорой помощи», он на своей машине доставил ее в ближайшую больницу.
Солидный милиционер, без особой спешки явившийся во двор, бегло и поверхностно, без всякого интереса осмотрел место происшествия. В общем, в этом деле не было ничего загадочного или необычного. Все пришли к выводу, что в такое время дня, так сказать, на глазах у жильцов, насилия совершено быть не могло. В девчонкиной комнатке на столе рядом со стаканом было обнаружено несколько пустых коробочек из-под аспирина и пирамидона, а на полу возле постели — окровавленный осколок оконного стекла, которым девушка перерезала себе вены. Никакого письма, объяснявшего причины своего поступка, она не оставила, а соседи девушки, отзывавшиеся о ней только положительно, ничего к этому добавить не могли. Поселилась она здесь недавно по объявлению, которое прочитала в газете; ее не заставали, как других, на лавочке с парнями, и к себе она не водила мужчин. Всегда приветливо здоровалась со всеми, еще вчера, напевая, поливала цветы на окне, только накануне вечером пришла чуть позднее обычного и с тех пор не выходила из комнаты. Милиционер все это записал, сильно нажимая карандашом на блокнот, точно намереваясь проткнуть его, забрал несколько фотографий, которые обнаружил в чемодане под кроватью, и соседи потихоньку разошлись.
Тем временем девушку доставили в приемный покой городской больницы; ей промыли желудок и перевязали рану, которая была не слишком глубокой, и поместили — как легкий случай — в ближайшую палату, где оказалось свободное место, а таксиста, спешившего закончить ремонт машины, отпустили.
Не без интереса оглядывая плотно сбитую, кругленькую девушку, санитары переодели ее в длинную грубую больничную рубашку, на носилках перетащили в палату и уложили на постель возле
дверей. Поправили подушку, больную руку поместили поверх одеяла, — будет видно, если рана опять начнет кровоточить, и разошлись по домам, чтобы поспеть к началу трансляции футбольного матча.В этот день разрешались свидания, и первые посетители уже входили в палату с сумками и садовыми цветами в вспотевших руках. Близкие и дальние родственники приводили с собой даже маленьких детей, которые входили испуганные и смущенные, но вскоре, освоившись, принимались бродить по палате. Друзья и знакомые еще с порога громко восклицали: «Ну как сегодня?» и «Вам лучше?» Соседи по двору, люди городских окраин, смиренно клали на тумбочки завернутые в газету передачи, словно скромные пожертвования на алтарь, и, пятясь, собирались возле постелей: женщины тут же принимались судачить, а крупные, плечистые мужчины переминались с ноги на ногу, исполненные желания выйти в коридор покурить.
Все это время девушка пролежала с закрытыми глазами, точно в беспамятстве или во сне. К ней никто не подходил, и она не оборачивалась на посетителей. И только когда все разошлись и все успокоилось, больные попрятали передачи по тумбочкам и вытянулись на постелях, вновь предаваясь своим болезням, вздохам и стонам, соседки вспомнили о новом товарище по несчастью, который тихо, безмолвно лежал на кровати возле дверей. Они спросили ее, как она себя чувствует, не надо ли ей чего, удивились и забеспокоились, когда она не откликнулась, и знаками обратили на нее внимание дежурной сестры. Но та громко и грубо их успокоила: «Ничего с ней не сделается. Подумаешь, порезала руку. Вот отдохнет, выспится, а завтра уж и зачирикает. Вам бы да мне такое здоровье!»
В палате находились еще четыре больные, все четыре страдали от каких-то женских болезней, приковавших их к постелям, точно у них были перебиты позвоночники. Лежали они здесь уже давно, а поскольку болезни были тяжелые и мучительные, похоже было — нескоро выйдут. Побледневшие, с огромными темными кругами под глазами, измученные долгим лежанием и болями, с горя и обиды они вздыхали по временам и тихо постанывали. Иногда какая-нибудь оживится, чуть приподнимется и заговорит, но, так как редко случалось, что кто-то из соседок оказывался в столь же добром расположении духа, она скоро замолкает и, поскольку боли вновь начинают ее терзать, вытягивается на постели и, закрывшись до подбородка одеялом, сначала охает, а потом принимается кричать.
Все они были женщины пожилые, отработавшие свое, измученные родами и болезнями, мужьями, которым прислуживали весь свой век, и детьми, которых поднимали на ноги. Жена маляра, водителя трамвая и парикмахера и мать мелкого служащего, которых сыновья и мужья поместили сюда, в эту больницу — далеко не из лучших в городе. У самой старшей, в углу у окна, были уже внуки, и поэтому она ко всем обращалась «детка!». В противоположном конце палаты лежала одутловатая уборщица, сетовавшая на то, что ее водянка началась от того, что она годами на коленках ползала по мокрым полам. Обе женщины, лежавшие в центре палаты, рядком, словно сардины в банке, были примерно одного возраста, обе замужем за мастеровыми, разве что жена маляра была крупная и толстая, а жена парикмахера — чахоточно-желтая и худая. В этот вечер она больше других стонала и заснула последней.
Следующие два дня девушка почти не поднималась с постели, молчала и отказывалась от еды. Женщины, которым она годилась в дочери, прониклись к ней еще большей жалостью. Кто знает, откуда она и есть ли у нее близкие? Может, это нужда и бедность заставили ее в чужом городе искать работу, а может, свалилась на нее большая беда, коли уж такая молодая да решила наложить на себя руки. Худо ли, бедно ли, они достаточно пожили, всякого повидали на своем веку и здесь вот оказались, чтобы хоть сколько-нибудь продлить свою жизнь и освободиться от хворобы, а как не хотеть жить человеку молодому, красивому и здоровому. И все в таком же духе. Через санитарку передали ей кое-что из полученных гостинцев. Поднялась из своего угла старушка и на отекших ногах, в одних носках, которые не снимала даже в постели, дотащилась до ее кровати, присела на краешек и, обращаясь к ней с материнской лаской, попробовала погладить по волосам и повернуть к себе лицом. Но девчонка дернулась, уткнулась в подушку и заплакала навзрыд, сотрясаясь так, что под ней вздрагивала кровать. Проплакала она все послеобеденное время и весь вечер, и ее всхлипы смешались со стонами женщин.