Избранное
Шрифт:
— И ты мне этого желаешь, черт возьми? — ворчит Альберт.
— Ну что же, в этом есть определенный резон, — говорит Антуан.
— У меня, черт возьми, голова и так частенько болит с похмелья! — рычит Альберт, потом смущенно добавляет: — Это правда. Честное слово, Ио.
— Я тебе верю, — отвечает тот.
— Руку на отсечение даю, если это не правда. Так болит, что хоть на стенку лезь. И в глазах все двоится, а то и троится!
— Ну еще бы.
— И если этот сопляк — прошу прощения, Ио, — считает, что у меня никогда не бывает похмелья…
— Да это неважно.
На чистом и высоком лбу Ио под рыжим зачесом собираются морщины, он оборачивается к Натали, поднимает брови. Время выходить из дому или по крайней
— Серьезный человек, — говорит Антуан.
— Просто слов нет, — тут же вступает Лотта, и в этом аккорде — вся их плавно текущая брачная жизнь, без детей, с вечерами у телевизора и партией в бридж по субботам, с их брюссельским диалектом фламандского языка, с боязнью заболеть раком и привязанностью к выхолощенному коту Виски.
— Роскошный мужчина, — говорит Натали и ждет. Но никто не отвечает. Все согласны с нею, но никому не хочется заполнить брешь, глубокий вакуум наступившего молчания. И только мадам Тилли произносит:
— Красавец-мужчина.
Натали готова расцеловать ее, но, конечно, не делает этого. Она целует только сестру, обоих братьев, обеих невесток и племянника Клода, а пять лет назад целовала еще и Матушку — но больше никого на всем белом свете. Это мимолетные поцелуи — она чуть касается губами щеки, а иногда просто чмокает воздух или едва задевает пушок на щеке. Лучше всего ей знакомо ощущение кожи Клода, упругой и холодноватой. У него на лице еще нет растительности, хотя ему скоро двадцать. Очевидно, это связано с его, так сказать, недугом. Потому что «болезнь» — слишком сильно сказано.
— Правда, мне показалось, что Ио нынче принял нас прохладнее, чем в прошлом году, — говорит Лотта. — Может, мы сделали что-то не так. Ведь никогда не знаешь, чем можешь обидеть человека и какие могут быть последствия…
— Лотта, что за чепуху ты мелешь, — обрывает ее муж.
— Тетя Лотта права, — вмешивается Клод.
— Послушай, — возмущенно говорит Антуан, — тебе следовало бы в присутствии посторонних проявить побольше уважения к своему отцу.
— Отстань, — огрызается Клод и делает два шага влево, заметив, что отец напрягся и, опершись на подлокотники, кажется, готов вскочить со своего места.
— Да, Альберт. — Антуан вздыхает и сразу превращается в древнего старика после кораблекрушения, который плывет вместе с братом по воле волн в незнакомых водах. Прищелкнув языком, Антуан продолжает: — Боже милостивый, и куда мы только идем?
— Но какой же Ио посторонний! — возражает Натали.
— Все равно. Я в его присутствии стесняюсь, — говорит Альберт.
Мадам Тилли, стоя вплотную к Жанне, спиной к Клоду, подмигивает и, приподняв локоток, с преувеличенно сладкой миной опрокидывает воображаемую рюмку, потом бросает на мальчика жалостливый взгляд. Сие означает, что Клод — продукт алкоголизма.
— Ты — и вдруг стесняешься? Странно слышать, — восклицает Антуан.
— Вы меня совсем не знаете. — Эти слова сказаны искренне, через силу, в них столько сокровенного, и Натали хочется погладить брата по коротким шелковистым волосам на затылке. С чего это Клод начал вдруг смеяться? Это его никак не красит, улыбка обнажает его неровные желтоватые зубы, сужающиеся у корней.
— Никто тебя толком не знает, Бертье, — говорит Клод, все так же смеясь.
— Он говорит своему родному отцу «Бертье», словно мы у себя дома.
Но Натали пропускает мимо ушей сетования Лотты, она чувствует, как по ее телу разливается усталость, ей стыдно за них, за их поведение в этот
прекрасный день, да еще на глазах у иностранца, приехавшего вместе с Жанной; вот он сидит, скрестив руки на животе и покручивая большими пальцами, все слышит, все видит и не издает ни звука.— Ну, друзья, пора, — говорит Натали. Ее поражает, с какой готовностью все вскакивают со своих мест; скученная, дрожащая свора устремляется к двери, готовая к бегству из ее гостиной, из ее дома.
— Поосторожней, — доносится до нее грубый, алчный, какой-то перезревший, чужой голос Джако. Ей не видно, кто там ему помешал, но она не сомневается, что это Клод, — ему следовало бы помнить, что Джако терпеть не может, когда его задевают, ведь вокруг него одни заразные.
В садике, где семейство, обмениваясь комментариями, дышит свежайшим, стопроцентно чистым деревенским воздухом, Клод закуривает сигарету и тут же заходится кашлем, со стоном хватает Натали за руку, сотрясаясь всем телом.
— Потише, люди смотрят, — шепчет она.
Воскресные гуляющие, деревенский учитель со своей дочуркой, глазеют трактирщики.
Стебелек густо-синий книзу, а к вершине ядовито-зеленый, почти до прозрачности — такие цвета у овса. Прокусываешь дырочки в стебельке, вот так, и, прежде чем успеешь подумать, Жанна, твои губы издают фантастический писк, словно ты слишком крепко стиснула котенка. Нечаянно покачнувшись, Натали чувствует бедро Клода. Лотта нудно рассказывает что-то о несварении желудка у Виски, но Натали ее не слушает. Впереди шагает Альберт, старший в семействе Хейлен, любимчик Матушки и любимый братец Натали, с самого раннего детства, когда Хейлены были еще крестьянской семьей из Схилферинге. Альберт сегодня очень прилично выглядит, особенно сейчас, при ярком солнце, его куртка — рукава, правда, немножко длинноваты — кажется сшитой из дорогого черного сукна. Натали ускоряет шаг и нагоняет его. Она глядит на плывущий рядом с ней профиль — смуглая кожа, смазанные черты, — вид у Альберта обиженный. Раньше, когда она была еще ребенком, Натали считала брата существом таинственным, верила, что он прячет в своей душе множество секретов, которыми не может поделиться ни с кем, некое подобие Альфреда де Мюссе [117] , чья душа тоже была потемками, казалась непроглядной даже для него самого, — на портрете у него волевой подбородок, обрамленный двумя вялыми складками, сливающимися на шее с высохшими жабрами, которые подпирает высокий стоячий воротничок. Она трогает брата за рукав; его глаза с красными прожилками полны отвращения и ненависти ко всему, что не является ею, его любимой Натали, они устремлены на тех, что идут рядом с нею, на деревенскую улицу, полную народа, на прихожан, возвращающихся из церкви.
117
Альфред де Мюссе (1810–1857) — французский поэт, прозаик и драматург, блестящий представитель французской романтической школы.
— Ты похож сейчас на бургомистра, — говорит она.
— Я в этом не виноват. — Он ухмыляется.
Она щупает ткань его куртки.
— Высшего качества, — говорит он, — лучше на рынке не сыщешь.
Она пугается:
— Надеюсь, ты не потратился на нее специально для сегодняшнего случая? — «Чтобы доставить удовольствие Ио», — мысленно добавляет она.
— Нет. Нельзя потратить то, чего у тебя нет. — Он опять ухмыляется, а ей хочется видеть его рассудительным и спокойным, солидным человеком. Когда ей было шестнадцать, ему — двадцать один, он появился в костюме цвета хаки, в берете с зеленой кисточкой, от него пахло лошадьми. Он сказал: «Теперь мне в самом деле пора, малышка Натали, пусти меня, ну пожалуйста». А она завизжала: «Ты не вернешься, я знаю!» Потом она целыми ночами плакала в своей постели — тогда, в Схилферинге. Теперь все это так далеко.