Избранное

Хотя, с другой стороны, все могло бы идти на ином, более спокойном и сытом уровне — и тогда то, в чем мне везло, просто не происходило бы.

Но Юс пока еще не знал, что я неудачница, он просто считал, что я гораздо менее талантлива, чем он, и общественного внимания ко мне поэтому, естественно, неизмеримо меньше. Юс даже пытался передавать мне свой опыт, хотя мы и работали в разных жанрах.

— Понимаешь, старуха, — говорил он, — я хитрый татарин и из нашего долгого учения в этом институте вынес «мыслю»: остается простое: Шекспир… Чехов, Бунин… Всякая шантрапа, которая выпендривалась почудней, чтобы привлечь к себе внимание, забыта. Они просто были малоталантливы, старуха, потому и делали кульбиты. Так что, главное, не мудри, как… — Тут он называл несколько фамилий известных уже молодых поэтов. — Пиши просто. Я вот пишу просто.

Оставалось действительно главным образом простое, потому что, в общем, конечно, самое сложное поразить людей простотой, к тому же в простом не скроешь отсутствие мыслей и отсутствие своего отношения к жизни. Только у каждого из великих была своя простота, к которой они приходили через сложность, через поиски. А у Юса простота была не своя. Талантливая, но не своя. Нельзя обманывать судьбу, ее не перехитришь.

Ну, ладно, не в том дело.

Мы были в лесу, ночью, это я позвала Юса пойти по моему кольцу на лыжах после обеда. Стояли на лыжне, смотрели вокруг, каждый подмечал свое. Глаза у Юса были хорошие, ничего не скажешь, детали он видел как никто.

Юс перестал глазеть на лес, оперся грудью о скрещенные палки, — был он тогда уже грузноват, выглядел старше своих тридцати трех лет, — и принялся разглядывать меня. Я никогда не была особенно хороша собой, но поэтессе это прощается, если она пишет любовную лирику на высоком уровне. Я писала всякое и такие стихи тоже, хотя читала их редко.

— А ты ничего… — сказал Юс и улыбнулся. — Давай поцелуемся.

— Не хочу. — Мне правда не хотелось с ним целоваться, потому что он никогда не вызывал у меня эмоций такого рода.

Юс не обиделся, он привык, что я со странностями. Они с Викой даже говорили, что я их заставила поверить «в возможность дружбы между мальчиком и девочкой», хотя с самой школьной скамьи они относились к этому скептически. Юс помолчал, еще раз поглядел вокруг и на небо, чтобы запомнить, как именно сверкает снег, светятся поляны, выпечатываются на небе черными вершинами сосны и ели. Положил это в свою кладовку, чтобы вытащить после, когда надо.

— А ты сумасшедшая, Верка, — уверенно сказал он. — Зачем это мы сейчас в лесу? И до Малеевки еще топать и топать час. Могли бы сидеть, пить коньяк, ты бы читала свои симпатичные стихи и играла на гитаре. А вдруг волки? Иди вперед.

— Волки обычно нападают сзади, — сказала я, хотя не знала, откуда нападают волки.

— Тогда иди сзади.

Про коньяк и сиденье в комнате Юс говорил не всерьез, хотя, может быть, ему правда стало скучно со мной и захотелось поскорее очутиться в тепле, поужинать, сходить в кино или сыграть в бильярд. Но вообще-то его тоже мотало за впечатлениями по северу, югу и центральной полосе. Он тоже был ушибленный, иначе он не мог бы так писать. Но насчет волков — это правда. Юс был не рыцарь и не скрывал этого, считая, что талант надо беречь. Впрочем, сейчас очень многие поняли, что жить хорошо и благородные слова того не стоят, чтобы из-за них лишаться самого дорогого.

Юс побежал впереди по лыжне, я следом. Он оглянулся, сильно ли я отстала, и повторил еще раз:

— Нет, ты сумасшедшая. И зовут тебя как-то по-дурацки: Вера. Так женщин не зовут, разве что у Чернышевского. Любимых женщин, старуха, так не зовут.

Положим, его имя тоже не ласкало слух: Юсуп. Но он был прав: я сумасшедшая, хотя тогда я еще об этом не знала. Догадывалась, что я какая-то не совсем такая, как все, но мне казалось, что это из-за плохого характера: мне с детства отец, а особенно мачеха внушали, что у меня плохой характер и что жить мне поэтому будет трудно. Мне и на самом деле трудно жить, но не из-за характера, а из-за того, что я не как все. Не то чтобы я лучше или хуже, просто совсем другое измерение.

— А некоторым очень нравится мое имя, — сказала я. — И мне тоже иногда нравится. Иногда не нравится.

Один человек говорил мне: «Господи, как тебя прекрасно зовут: Вера… Вера!.. И как твое имя тебе подходит!.. В тебе тайна есть, непонятное, хрупкое что-то, неуловимое… Ведь верить можно только в то, что до конца не понимаешь, не представляешь ясно, в то, что выше тебя… Едва ты что-то до конца понял — оно уже рядом с тобой, это вещь из твоего обихода. Как верить в нее? Или любить?.. Поэтому сейчас нет любви, нет веры: почти все уже понято, поставлено рядом. Все обыденно…»

Вот такие слова я выслушивала однажды. Мне они были приятны, но человек, который их говорил, был мне не нужен. Мне был нужен другой человек, которому была не нужна я. Теперь я понимаю, что виновато мое иное измерение: тем мужчинам, которые мне нравятся, трудно со мной. Другим не трудно, а этим трудно. Впрочем, другим тоже было бы трудно, но они не чувствуют этого, а те чувствуют сразу. Им нужны нормальные женщины, потому что сами они нормальные люди.

Но опять-таки это я сейчас понимаю, а тогда не понимала и старалась приспособиться. Я всю жизнь старалась приспособиться, стать нормальным человеком, пока не поняла, что ничего все равно не выйдет.

— Ладно, — сказала я Юсу. — Иди, не оглядывайся, не то на ужин опоздаем.

2

Хотя я честно пыталась одарить Юса тем, что увидела сама, но одна в лесу ночью — это вовсе не то, что вдвоем. Я вообще люблю гулять одна. Люблю быть одна.

Не всегда, конечно, — можно, наверное, повеситься, если вечно быть одной. Иногда мне просто необходимы люди, шум, разного рода кульбиты, вроде даже выпить водки и повалять дурака. Но если люди, шум и кульбиты длятся дольше трех дней подряд, меня начинает томить черная хандра, мизантропия — и тут уж я ищу одиночества любым способом. Однажды, устав от тесного дружеского общения в Малеевке, я сказала, что уезжаю в город. Заперлась у себя в комнате и целый день провалялась, заткнув уши ватой, не пила, не ела. Все было хорошо, но мои добрые друзья вечером взяли у гардеробщицы ключ, чтобы поставить мне в комнату ужин. В комнате они нашли меня, им было странно, мне неловко, но если бы я не отдышалась чуть-чуть вот так, боюсь, что я начала бы кусаться.

Теперь я понимаю, что причиной подобных странностей было мое воспитание. Мама, которую папа убедил-таки аборта не делать, родив, быстро препоручила заботы о дальнейшей моей судьбе папе. Тот тогда был холост.

Я росла таким образом: иногда у меня были няньки, раза два я начинала ходить в детский сад, но чаще всего отец меня оставлял одну дома, заперев на ключ. Помню, что, проснувшись и поиграв немного во что-нибудь для очистки совести — отец строго наказывал мне не скучать и играть в игрушки, — я садилась возле двери и смотрела в замочную скважину, кто поднимается по лестнице. Ждала отца. Случалось, он приходил очень поздно: у него все-таки была какая-то личная жизнь; тогда, не дождавшись, я так у порога и засыпала. Мне влетало, конечно.

Гости, вообще какие-то люди у нас бывали редко, я думаю, из-за того, что отец не любил убирать за ними. У нас была, как теперь бы сказали, однокомнатная квартира, а на самом деле просто келья высшего разряда в бывшем монастырском доме. Двери большинства келий выходили прямо в коридор, — нашу от коридора отделяла небольшая кухня, где, кроме водопровода и дровяной плиты, никаких других удобств не было.

Помню, что у нас всегда было очень чисто и красиво, но, наверное, мрачно.

Отцу, когда я родилась, было уже сорок лет, и он начал приобретать привычки холостяка: любил чистоту и порядок, но, поскольку няньки у нас дома долго не задерживались, думаю, из-за того, что каждая быстро начинала претендовать на роль хозяйки, отец делал все сам.