Избранное
Шрифт:
Смерть Артемио Круса
La Muerte de Artemio Cruz
Перевод M. Былинкиной
Роман «Смерть Артемио Кру ca» в переводе М. Былинкиной
Я просыпаюсь… Меня разбудило прикосновение холодного предмета. Раньше я не знал, что иногда можно мочиться непроизвольно. Лежу с закрытыми глазами. Рядом слышатся голоса, но слов не разобрать. А если открыть глаза - пойму ли, о чем говорят?… Но веки - как две свинцовые бляхи, язык - медная гиря, в ушах стучит молот, а вздохнешь, ох… жидкое серебро заливает грудь. Металл, сплошной металл. Или опять руда. Мочусь и не замечаю. Наверное… да, я был без сознания, теперь вдруг вспомнил… наверное, я что-то пил в полузабытьи. Прошло много часов. Да-да, еще только начинало светать, я протянул руку и свалил - тоже черт его знает как!
– телефон на пол, а потом долго лежал на животе, уткнувшись в подушку и свесив руки: по затекшим пальцам бегали мурашки. Сейчас я просыпаюсь, но глаза открывать не хочется. Нет, не хочется, хотя назойливый свет бьет прямо в лицо. За ширмой моих век пляшут черные полосы и голубые круги. Невольно морщусь, открываю правый глаз и вижу себя, свое отражение в стеклянном украшении на дамской сумке. Вот я кто. Вот я кто. Я - этот старик с лицом, рассеченным на части зеркальными квадратами. Я - этот глаз. Этот глаз. Испещренный прожилками ненависти - жгучей, давней, забытой и вечно живой. Я - этот зеленый глаз меж отекших век. Веки. Веки. Лоснящиеся от слез веки. Я - этот нос. Этот нос. Этот нос. Изогнутый. С широкими ноздрями. Я - эти скулы. Скулы, где пробивается седая борода. Пробивается.
Гримаса. Гримаса. Гримаса. Я - сплошная гримаса. Не от немощи, не от боли. Просто гримаса. И зубы, почерневшие от табака. От табака. От табака. Х-х-хо… И стекло мутнеет от моего влажного дыхания; чья-то рука убирает сумку с ночного столика.
– Глядите-ка, доктор, он забавляется…
– Сеньор Крус…
– Даже на смертном одре морочит нам голову!
Все равно не скажу ни слова. Да и рот будто набит старыми медяками. Но слегка приоткрываю глаза и сквозь ресницы различаю двух женщин и врача, пахнущего дезинфекцией: от его рук, которые сейчас ощупывают мою грудь под рубашкой, несет спиртом. Я пытаюсь сбросить с себя чужие руки.
– Ну-ну, сеньор Крус, не надо…
Нет, я не разомкну губ, вернее, этой зигзагообразной щели, которая отражается в стекле. Пусть руки лежат как плети на простыне. Она прикрывает меня до живота. Желудок… ох… Между ног - отвратительный холод судна. А грудь еще спит, хотя внутри слегка покалывает… Да… Покалывало и раньше, когда долго сидел в кино. Плохое кровообращение, и все. И больше ничего. Больше ничего. Ничего страшного. Ничего особенного. Приходится думать о теле. Надоедает думать о нем. О своем теле. Тело. Все тело. Оно устало. Больше не думает. Хватит. А все равно думаешь, приятель. Ведь тело - это я. Оно остается. Нет. Уходит… уходит… Распадается на нервы и ткани, на клетки и кровяные шарики. Мое тело, в которое этот врач тычет своими пальцами. Страшно. Мне страшно думать о собственном теле. А лицо? Тереса убрала сумку, где оно отражалось. Пытаюсь вспомнить отражение: асимметричная физиономия, разбитая на осколки,- один глаз у самого носа, другой - далеко сбоку. Улыбка - гримаса, раздробленная в трех стеклышках. Пот течет по лбу. Я снова закрываю глаза и прошу, прошу, чтобы мне снова вернули мое лицо и мое тело. Прошу и чувствую ласковое прикосновение чьей-то руки; хочу отстранить эту руку, но сил нет.
– Тебе лучше?
Я не вижу ее. Не вижу Каталину. Я вижу то, что там, дальше. В кресле сидит Тереса, держит в руках раскрытую газету. Мою газету. Это - Тереса, хотя лицо ее скрыто за развернутой газетой.
– Откройте окно.
– Нет-нет. Можешь простудиться, и будет хуже.
– Ну, мама. Разве ты не видишь, что он нас разыгрывает? Ara. Чую ладан. Ara. За дверью слышу шепот. Явился святой отец со своим запахом ладана, в своих черных юбках, с кропилом в руках, чтобы спровадить меня на тот свет по всем правилам. Хе-хе, а я их надул.
– Падилья не пришел?
– Пришел. Он там.
– Пусть войдет.
– Но…
– Пусть сначала войдет Падилья.
Ara, Падилья, подойди. Магнитофон принес? Если ты знаешь свое дело, ты принесешь его сюда, как всегда приносил по вечерам в мой дом в Койоакане. Сегодня как никогда ты должен показать мне, что все идет по-старому. Не нарушай обычая, Падилья. А, вот и ты. Им обеим это не по нутру.
– Подойди ближе, детка, чтобы он узнал тебя. Скажи ему свое имя.
– Я… Я - Глория…
Если бы мне только разглядеть ее лицо. Увидеть
бы ее гримасу. Она, наверно, чувствует запах мертвеющей плоти; наверно, смотрит на ввалившуюся грудь, на серую свалявшуюся бороду, на нескончаемую струйку из носа, на эти…Ее уводят от меня.
Врач щупает мой пульс.
– Надо созвать консилиум.
Каталина поглаживает мою руку. Увы, ненужная ласка. Я вижу ее как в тумане, но пытаюсь заглянуть в глаза. Останавливаю ее руку, пожимаю холодные пальцы.
– Тем утром я ждал его с радостью. Мы переправились через реку верхом.
– Что ты сказал? Помолчи. Не утомляйся. Я не понимаю тебя.
– Хотелось бы вернуться туда, Каталина. Какая чепуха.
Да. Священник преклоняет колени рядом со мной. Бормочет какие-то свои слова. Падилья включает магнитофон. Я слушаю свой голос, свои слова. Ох, закричать бы, закричать. Ох, выжил ведь. В дверь заглядывают двое врачей. Я выжил. Рехина, мне больно, чертовски больно, Рехина, и я знаю, что у меня болит. Рехина. Солдат. Солдат. Обнимите меня; ох, больно. Мне воткнули в желудок длинный холодный кинжал. Я знаю, кто всадил клинок в мое нутро; я чую запах ладана, я устал. Пусть делают, что хотят. Пусть ворочают меня, когда я охаю. Я не вам обязан жизнью. Не могу, не надо, я не выбирал… Боль разламывает поясницу. Трогаю свои ледяные ноги. Не хочу этих синих ногтей… О-хо-хо, я выжил. А что я делал вчера? Если буду думать о том, что делал вчера, отвлекусь от настоящего. Это я помню ясно. Очень ясно. Думаю о вчерашнем. Ты еще не помешался - не так уж невыносимо страдаешь, ты можешь думать об этом. Вчера, вчера, вчера. Вчера Артемио Крус летел из Эрмосильо в Мехико. Да. Вчера Артемио Крус… До болезни, вчера Артемио Крус… Вчера Артемио Крус сидел в своем кабинете и вдруг почувствовал себя очень плохо. Нет, не вчера. Сегодня утром. Артемио Крус. Нет, не плохо. И не Артемио Крус. Кто-то другой. Тот, кто отражается в зеркале рядом с постелью больного. Другой Артемио Крус. Его близнец. Артемио Крус болен, не живет. Нет, живет. Артемио Крус жил. Жил несколько лет… Нет, не лет, о годах я не жалею… Жил несколько дней. Его близнец. Артемио Крус. Его двойник. Вчера был Артемио Крус, который жил всего несколько дней, вчера был Артемио Крус… Это - я… И не я… Вчера…
Ты вчера делал то же самое, что всегда. Вообще едва ли стоит вспоминать. Но сейчас, на этой кровати, в полутьме этой комнаты хочется думать о прошлом, но лишь как о будущем: словно бы с тобой еще ничего не случилось. В мутной полутьме глаза смотрят из глубин прошлого вперед, не надо обращаться вспять.
Да, вчера, 9 апреля 1959 года. Ты полетишь из Эрмосильо обычным рейсом на самолете Мексиканской авиационной компании, который вылетит из столицы Соноры - где будет стоять адская жара - в 9 часов 55 минут утра и приземлится в Мехико точно в 16 часов 30 минут. Из салона четырехмоторного лайнера ты увидишь внизу низкорослый серый город, цепь глинобитных домиков под цинковой кровлей. Стюардесса предложит тебе жевательную резинку в целлофане - ты вспомнишь эту подробность, потому что девушка будет (была, нет, не надо думать обо всем в прошедшем времени) очень красивой, а ты ведь не промах по этой части, хотя возраст твой приговаривает Тебя скорее к созерцанию, нежели к действию (не то говоришь: ведь ты же никогда не согласишься с таким приговором, даже если и останется одно - созерцать).
Яркая надпись «No Smoking. Fasten Seat Belts» [11] зажжется в тот самый момент, когда самолет, приближаясь к долине Мехико, вдруг резко устремится вниз, словно теряя способность держаться в воздухе, и тут же накренится вправо. С полок посыпятся свертки, саквояжи, чемоданы, раздастся общий вопль, который сменится чьим-то рыданием, а пламя охватит четвертый мотор - на правом крыле. Он остановится, и все снова будут кричать. Только ты останешься сидеть - невозмутим и недвижен, жуя свою резинку и разглядывая ножки стюардессы, которая будет бегать по проходу, успокаивая пассажиров. Тут сработает система огнетушения, и самолет спокойно приземлится. Никто и не заметит, что только ты, старик, которому перевалило за семьдесят, сохранил присутствие духа. Ты будешь горд собою, но не подашь и виду. Ты подумаешь, что совершил на своем веку столько трусливых поступков, что храбрость уже далась тебе легко. Ухмыльнешься и скажешь себе: нет, это не парадокс, а истина, и, может быть, даже избитая.
В Сонору тебе придется поехать - в своей автомашине «вольво-1959», номер ДФ-712,- потому что кое-кто из местных властей вдруг закобенится и тебе понадобится проведать их, чтобы проверить и укрепить все звенья цепочки чиновников, которых ты купил. Да, купил - ты не станешь обманывать себя высокопарными словами «убедил», «уговорил». Нет, ты их покупаешь, чтобы они поприжали - еще одно крепкое словцо!
– рыботорговцев, курсирующих между Сонорой, Синалоа и Федеральным округом. Ты дашь десять процентов инспекторам, и рыба, хотя и пройдет через руки многих посредников, будет продана на столичном рынке по цене, которая принесет тебе прибыль, в двадцать раз превосходящую реальную стоимость товара.