Избранное

И вот сегодня властелина царства над пекарней, полного тараканов, крыс, кашля и громыхания, владельца собственной планеты в три квадратных метра, сегодня ночью этого царственного властелина обмазали дерьмом и облили мочой. Под Хотином такого со мной не сделали бы, просто убили бы — там велась честная игра. А наши сделали, на такое способны только свои. Да еще сделали так, чтоб остался след на всю жизнь. Даром меня отмывали сегодня, даром я буду отмываться завтра и послезавтра и год за годом — унижения мне не смыть никогда.

Я повернул голову и зарылся лицом в горячую подушку: что со мной сделали?

И за что?

Только за то, что я был глуп, что был пьян, что разозлил их? Или за то, что я сказал им то, о чем сам и не думал? За то, что сказал то, что думал? Если так мстят воробьям, как же тогда поступают с ястребами? Кто они? Разнузданные безумцы? Слабоумные маньяки? Звери?

Я, червяк, мелкий и ничтожный, что я мог сделать им, слонам? Какой ущерб я мог им нанести?

Я — кулак, ударяющий в стену.

Я — удар, от которого больно тому, кто бьет.

Я — песок под их ногами, птица, немеющая от тени ястреба над лесом, червяк, которого клюет курица, чуть только он вылезет из своих подземных ходов.

Я — маленький человек, забывший о том, что он маленький. Их оскорбило то, что я осмелился думать.

Зачем им понадобилось мне мстить? Чтобы нагнать на меня страх? Чтобы другим было неповадно? Чтобы поизмываться над слабым? Чтобы запретить думать? Чтобы запретить говорить?

Ни на один вопрос я не находил ответа. Меня привела в ужас бессмысленная жестокость расправы. Где мы? В каком мире живем?

Или, может, это сон: разве наяву возможен такой бред?

Увы, сон воплощает наши желания, а жизнь пробуждает от сна.

Знали ли вы об этом, десятеро моих погибших товарищей по днестровским плавням, когда к вам пришло пробуждение и — тоска? «Все пройдет»,— говорил тихий Ибрагим Паро. Но разве это утешение? Пройдет и радость, пройдет и любовь, пройдет и жизнь. Разве только и надежды на то, что все пройдет? И все же пройдет — и этот стыд, и этот ужас, и эта пытка, из-за которой я готов умереть, не сходя с места.

Я прижался к Тияне, надеясь, что любимая избавит меня от страха перед наступающим днем. Не просыпаясь, она почувствовала меня и подвинулась, чтобы мне было удобнее. Я вдыхал запах ее волос и безмолвно шептал, глотая горькие слезы ярости: «Милая, пройдет и это. Забудь все, что ты видела. Не пробуждайся от своих мечтаний ни завтра, ни до конца своих дней. Нам будет снова хорошо, забудь то, что ты знаешь. Забуду и я, если смогу».

Но, может быть, я постараюсь не забыть. Я не хочу отказываться от себя только потому, что в мире существуют дикие звери. Они унизили меня, унизили чужими руками, у них для всего есть подручные, извечные слуги без души и совести, такие же, как и они сами; разница лишь в том, что у хозяев есть право приказывать, есть власть над людьми, хотя мне, наверное, никогда не понять, какая и откуда. Все над ними насмехаются, все их презирают, но все — боятся. Я тоже презираю их и тоже боюсь.

Они унизили меня, оплевали, вымазали в дерьме, но я не сдамся. Они принадлежат к чужой, вражеской земле, и я сам виноват, что пути наши пересеклись. У нас нет общего языка, нет общих мыслей, нет общей жизни.

Я, безрассудный воробей, отправился в гости к ястребу! И конечно, едва унес ноги.

Больше такого не случится. Дважды эту ошибку я не повторю. И если сегодняшняя пытка заронит в мою душу семена ненависти, виноваты будут они.

5. Пустота

Я чувствую на своем лице ласковое, трепетное прикосновение погожего весеннего дня. Но глаз не открываю, хочу продлить ночь. Пока они думают, что я сплю, меня нет, для них по крайней мере.

Я слышу, как шепчутся Тияна и Махмуд. Он принес травы, что силы возвращают, и мазь от ушибов. Травы, говорит, отличные, без обмана, он одно время сам промышлял лечебными травами, в Турции жил этим, у них там травы не похожи на наши, но нужда заставит, мигом разберешься, что к чему. Он верит в травы, убедился и на себе, и на других в их целебности, да и неудивительно, ведь в них солнце, вода и разные там соли, и все это перемешивается и течет по стебелькам и выходит что твоя ракия, крепче или слабее, чистая как слеза. За мазь он не ручается, ее делал травник Фехим, для кого — он ему не сказал, чего зря болтать, а не ручается потому, что Фехим сам мучается язвами на ногах и вылечиться не может, где уж ему других лечить. Только мне об этом говорить не следует, пусть лучше я буду верить, вдруг да будет толк. Если не полегчает, самое верное средство — медвежий жир, правда, его сейчас не найдешь, неплохо и заячье сало, его он берется раздобыть.

Когда он ушел, Тияна кинулась искать что-то, открывала дверь, заглядывала под сундук.

— Что ты ищешь?

— Туфли твои. Стояли возле дверей.

— Может, ты их куда убрала?

— Нет.

И куда их можно убрать в этакой теснотище?

В комнату никто не входил. Кроме Махмуда Неретляка. Значит…

— А Махмуд не взял?..

— Как взял?

— Так где же они, если он не взял?

Она стояла у двери смущенная и растерянная. Так было всегда, когда на ее глазах совершалось что-то дурное.

— Неважно,— говорю я, чтоб ее успокоить.— Надену зимние, пока новых не куплю.

— Туфли-то ладно.

— Не думай больше об этом.

— Как ты?

— Рука болит. И спина.

Тияна переполошилась, и мне стало стыдно за свою ложь.

— Не беспокойся. Ничего страшного.

Она приготовила отвар, намазала меня зельем, я позволил ей возиться со мной, как с малым ребенком, мне доставляло удовольствие быть беспомощным, ей — оказывать помощь, у обоих было занятие, и мы могли не говорить о ночном происшествии. Я все время ждал, что она спросит о нем, и решил не отвечать, а то и напустить на себя страдальческий вид: что ж она, не может потерпеть, пока я чуть-чуть в себя приду? К счастью, она ни о чем не спросила, но я все-таки чувствовал себя ущемленным, словно упустил случай избавиться от внутреннего напряжения.

Я послал Тияну к Молле Ибрагиму — попросить денег и сказать ему о том, что со мной случилось: мол, ночью кто-то напал, и потому я несколько дней просижу дома. И пусть на обратном пути купит чего-нибудь, чтоб было чем его угостить — ведь он наверняка придет меня проведать.

Тияна ушла, и мне сразу стало легче. Значит, я из-за нее в таком волнении. Я не умею врать и прикидываться жертвой каких-то своих убеждений. Ведь что такое мои убеждения — пыль, летящая в пустыне, неизвестно откуда занесенные ветром семена, скрытые туманом неясные ростки. И в то же время мне стыдно признаться, что меня могут бить на улицах, как последнего босяка, презренного куроцапа. Бить просто так. Не опасаясь, что придется отвечать, не опасаясь, что спросят: «Что вы сделали с человеком?» Я даже пожаловаться не могу. На кого? На темноту, на ведьм? И к чему? Люди сказали бы то же, что и Махмуд: пьян был. Никого не заботит, что я могу подать в суд, это вызовет лишь улыбку на лицах. Думать я могу все, что угодно, сделать ничего не могу. В нынешнем мире у нас только две возможности — приспособиться или погибнуть. Бороться нельзя, если и захочешь — остановят на первом шагу, на первом слове, это чистое самоубийство, без пользы и смысла, полное отречение от себя. Нельзя даже высказать все, что накипело на душе, а потом уж расплачиваться за содеянное. Исколошматят так, что и слова не вымолвишь, а после тебя останется позор или забвение.

О жалкое время, не допускающее ни мысли, ни подвига!

Так, беспомощный, высокими словами я пытался смыть с себя позор.

Я встал, прошелся по залитому солнцем полу, с трудом переставляя заплетающиеся ноги и рассеянно подсчитывая синие печати на теле.

Мученик, дурак. Не желаю быть ни тем, ни другим. Для них же я просто вошь.

А может быть, я и правда вошь. Разве мне не о чем думать, нечего переживать? Так нет же, я переживаю свой позор, свое унижение. Я не вижу вины, не вижу виноватых. Не думаю о мести, нет во мне исцеляющей ненависти, жжет нутро тоска, словно изжога, и все.