Избранное

Сердар Авдага в каждом видит преступника и часто оказывается прав. Я никогда и никого не подозреваю в преступлении и тоже прав. Все предотвратить невозможно. Если всех людей запрятать в тюрьмы, преступлений не было бы. Но и жизни тоже. Я не терплю злодеяний, но предпочитаю жизнь, пусть и не безгрешную, сплошному кладбищу.

Но что ему сказать, когда мне и самому все это ясно не до конца. Да и он, потрясенный смертью брата, новым кровавым подтверждением его дурного мнения о людях, не в состоянии воспринять иного резона, кроме резона ненависти.

И я сказал, искренне ему сочувствуя:

— Жаль, Авдага. Право, очень жаль.

Авдага молча двинулся за стражниками, которые вели убийц.

И тут ко мне подбежал взволнованный Махмуд Неретляк:

— Ты что, не слышишь, зову тебя, зову!

— Что такое?

— Теперь уж все хорошо. Тияна выкинула.

— Что ж тут хорошего, несчастный!

— Конечно, нехорошо, но могло быть хуже.

— А Тияна?

— С ней женщины.

Я помчался домой; когда я входил в подворотню, в руках у меня была гвоздика — думал доставить Тияне маленькую радость, сейчас ее не было, видно, давно выронил, глядя на чужие беды и не подозревая о своей.

Махмуд сбивчиво рассказывал, как пришел ко мне, как у Тияны начались схватки и он побежал звать соседок, и как его выставили из комнаты, и как он увидел меня во дворе и стал звать, а я разинув рот смотрел на то, до чего мне никакого дела нет, и ничего не слышал, а может, это и неважно — пожалуй, и меня, как его, бабы выгнали бы.

— А чего ж ты за мной не пошел?

— Боялся под пули попасть.

Я постучал, соседка приоткрыла дверь и сказала как отрезала:

— Подожди!

Мы ждали: я — глядя на дверь, за которой мучилась Тияна, Махмуд — во двор, в который не решался спуститься, опасаясь стрельбы.

Сейчас, когда все уже улеглось, его охватило волнение, он говорил, перескакивая с одного на другое, без всякой связи, или мне это казалось, потому что у меня самого в голове все перепуталось.

— Вот так-то, Ахмед. Один посеет куколь, а взойдет пшеница, другой бросит в землю чистые семена — и ничего не получит… этих-то повели, словно овечек, и не подумали бежать, господи… а ты не печалься, вы еще молодые, будет ли у вас всегда хлеб, не знаю, а дети будут… да и не хлебом единым жив человек, вот у Мухарем-аги Таслиджака вдоволь его было, да и всего прочего тоже с избытком, жена не дала ему доесть отпущенного богом, а мы, даст бог, свое доедим, пусть и скудное… Эх, господи, помоги и сытым, и голодным… Авдаге-то привалило счастье с несчастьем пополам — брата потерял, зато богатство получил, не знаю, радуется он или горюет — с братом он, почитай, и не говорил вовсе, да и богатство любую боль уймет.

Наконец всемогущие женщины впустили нас в комнату.

Тияна лежала на чистой, заново перестеленной постели, волосы влажные от воды и пота, бледная, глаза ввалились, исхудавшая, измученная, словно после тяжелой болезни.

И пол вымыт, неужто на нем была ее кровь?

«Вы молодые, будут еще дети»,— сказал Махмуд. Нет, не будет больше детей! Она мне дороже, чем эти неведомые опасные творения.

Пальцами я гладил ее прозрачную руку, не решаясь прикоснуться к ней губами. Она с трудом улыбнулась, желая подбодрить меня, и тут же опустила синие веки, точно эта слабая улыбка отняла у нее последние силы.

Она — единственное, что у меня есть, я хотел ей это сказать, но боялся ее потревожить, она потеряла много крови, и сон ей нужней моих дурацких слов, которые даже приблизительно не могут выразить того, что я чувствую. Я забыл войну, несправедливости, унижения, разучился ненавидеть — и это сделала любовь к ней. Все у меня отняли (страстно шептал я самому себе), а ты все возместила. Не встреть я тебя, я бы проклинал жизнь, ничего не имея, впрочем, как и сейчас, но я и не знал бы, что такое счастье. С тобой я не чувствую себя побежденным, не думаю о мести. Я думаю только о тебе, мечтаю только о том, чтоб на твои бледные губы вернулась улыбка и на твои щеки — румянец. Чего я искал в городе, зачем как зачарованный пялился на этих преследуемых безумцев, когда ты корчилась от боли? Конечно, тебе не стало бы легче, если бы я был рядом, но мне было бы тяжелее, и это правильно. Никогда больше не оставлю тебя одну, все, что нас ждет, мы встретим вместе.

Она ничего не слышала. Я шептал ее имя, шептал разные глупые слова — мне хотелось, чтоб сон поскорее вернул ей силы, но я только мешал, врываясь в ее зыбкое забытье.

Я стоял на коленях у постели Тияны, терзаясь от невозможности взять на себя хотя бы часть ее страданий, когда в комнату вошел Махмуд, неся в дрожащей руке стакан лимонада. Кто знает, где он его раздобыл, но я не мог не признать, что его разумная забота оказалась полезнее моей пустой разнеженности.

— Дай ей,— шепнул он, предоставляя мне право проявить внимание за его счет.

Я осторожно приподнял ей голову и поднес стакан к ее губам. Она выпила лимонад мелкими глотками, жадно, словно гасила огонь где-то внутри себя, и благодарно мне улыбнулась.

На Махмуда даже не взглянула.

И снова закрыла глаза.

— Ей сейчас надо еду получше,— сказал Махмуд, когда мы вышли на балкон.

Я кивнул, да, ей надо сейчас хорошо питаться, хоть я и не знаю, как я смогу это сделать.

— И дитя надо схоронить.

Лежало это несостоявшееся дитя, завернутое в окровавленное полотенце, в углу балкона.

Этот кусочек плоти, этого бывшего третьего члена нашей семьи, не пожелавшего родиться на свет живым и здоровым, мы похоронили на Алифаковаце. Похоронную процессию составляли Махмуд и я, ребенка я нес под мышкой — он был привязан к дощечке и завернут в кусок простыни, закопал я его в общий вечный дом, рядом с чьими-то старыми костями.

— Умер, даже не успев родиться,— сказал Махмуд, и это была вся надгробная речь над маленьким безымянным созданием, о котором я уже больше не печалился. Он был моей радостью, пока я ждал его и думал о нем, сейчас я не испытывал к нему никаких чувств.

Вспомнились мне сыновья цирюльника Салиха с Алифаковаца, и я подумал, что так оно, может, и лучше — ждать и не дождаться, чем потерять сына взрослым в неведомых хотинских топях, когда знаешь, кто он и что, когда уже полюбишь его. Тогда горе страшнее.

— Конечно,— подтвердил Махмуд.— Только Салих до сих пор ждет возвращения сыновей.

— Неужели он верит, что они живы?

— Верить можно во что угодно. Ты был у него? Сходил бы.

— Зачем? Что я ему скажу?

— Скажешь, что, когда ты уходил, они были живы и здоровы. Все прочее он сам додумает.

— Надо сходить.

— Доброе дело сделаешь.

Я попросил Махмуда вернуться к Тияне и сменить соседку, что осталась с ней. А я пойду к Молле Ибрагиму попросить денег взаймы.

— Проси больше. У меня тоже ничего нет. Торговцы еще не заплатили.

Я засмеялся. Хорошо, если хоть немного даст, на много надеяться нечего. Да и Махмуд — чудак: дает легко и берет легко, ему не жалко ни своего, ни чужого. Крал у меня и помогал мне, только крал-то по мелочам, смех, а не кража, помогал же всерьез: и Тияну, и меня кормил.