Избранное

— Не попади ты на войну, жизнь бы тебя постепенно обкатала, обломала, обтесала и ты незаметно пошел бы по проторенной дорожке и не подозревая, что может быть иначе. Вот тебе мое объяснение: война лишила тебя школы жизни.

— На войне я многому научился. Слишком многому.

— Но не тому, что нужно в мирной жизни. Война суровая, но честная борьба — как у зверей. Мирная жизнь тоже суровая борьба, но бесчестная — как у людей. Разницу улавливаешь?

— Учусь полегоньку.

И тут Молла Ибрагим резко переменил разговор, удивительно, как он отважился и на то, что сказал.

— Жаль мне Тияну. И тебя жаль. Постараюсь тебе помочь.

— Как?

— Не знаю еще. Подумаю.

Так мы нашипелись вдоволь, как гусаки, сохранив при себе то, что другие хотели бы слышать, предоставив безусым писарям за перегородкой упрекать нас в себялюбии и несправедливости. Немногое смогут сказать они тем, кто их будет расспрашивать о нашем разговоре.

Все эти мудрствования не открыли мне ничего нового, кроме того, что Молла Ибрагим думал обо мне больше, чем я полагал. И на том спасибо. Объяснение его любопытно, но что мне оно? Я был на войне, и изменить этого уже нельзя, упустил время учения, не дал жизни обкатать себя, как река гальку, вот и живу теперь другим непонятный, сам себе неведомый.

Кто я, где, на каком шестке мое место, в каком клане? Какой я? Добрый или злой, легкий или тяжелый, что для меня значат люди и жизнь, к чему стремлюсь, чего жду от себя и от других?

Мне кажется, что я самый обыкновенный человек, почему же я не такой, как все?

Я ли отстраняюсь или меня отстраняют?

Людей я люблю, но что мне с ними делать, не знаю.

Как объяснить им, что из моей памяти не выходят мои мертвые товарищи по хотинским лесам? И что они такое — обвинение или рана?

Кто поймет и кого взволнуют мои маленькие радости, которые могут показаться смехотворными и которые я не поменял бы ни на какие другие на свете — ну, скажем, вслушиваться в глухие шаги ночи, зачарованно смотреть на игру лунного света в листве деревьев, сторожить ровное дыхание спящей жены…

Как и кому втолковать, что мне жалко обоих Пакро, жалко Махмуда Неретляка, цирюльника Салиха с Алифаковаца, старых солдат, что просят милостыню перед мечетью, и молодых новобранцев, которые уходят на войну, не зная, что их там ждет.

Что мне делать с этой своей дурацкой жалостью, от которой никому ни вреда, ни пользы и которая не нужна никому, кроме меня? Да, эта жалость ненужная, глупая, бесполезная, но у меня такое чувство, что без нее от мира осталась бы лишь половина или еще того меньше, да и оставшееся потеряло бы всякую цену, и что без нее я был бы уже не я, а кто-то другой, глухой и увечный, чужой и ненавистный сам себе.

Возле синагоги Сиявуз-паши, где жили, как в крепости, сараевские евреи, я встретил Асима Пецитаву. Он носил сюда воду от Беговой мечети. У ворот, через которые он с утра до вечера сновал со своей ношей, злой на весь мир, он опустил на землю два больших ведра, чтобы передохнуть. Выглядел он до смерти уставшим.

Два больших ведра с водой для других — в этом состояла вся его жизнь.

— Тяжело? — бессмысленно спросил я.

Асим недоуменно посмотрел на меня, то ли не поняв, то ли принимая меня за дурачка. Так или иначе, но ответил он, по своему обыкновению, руганью, сочной и щедрой.

— Правильно,— сказал я.— Особенно если тебе от этого легче.

Махмуд Неретляк ждал меня на балконе, он растирал икры — его все чаще донимали судороги. Он сделал мне знак, чтоб я не шумел: Тияна спит.

— Достал? — шепотом спросил он.

— Нет. Ничего не дал.

— Я так и знал. Бог свидетель, я так и знал. Мелкая душонка у Моллы Ибрагима. С просяное зернышко.

— Откуда ты знал, что он не даст?

— Я ведь тоже ходил к нему — от тебя, конечно.

— Когда ты ходил, чертяка?

— Ну вот, когда! Когда надо было, тогда и ходил!

— И не сказал мне. Он тоже промолчал.

— Если б я получил что, сказал бы. А ему нечем похвастаться.

— А если дал, что тогда скажешь?

— Дал?

— Дал.

— Ну, я так и знал. Бог свидетель, я так и знал. Как он может тебе не дать? И ты его выручал.

— Выходит, не такая уж мелкая у него душонка.

— Когда мелкая, когда широкая. Как у всех.

На сей раз душа у него была даже очень широкая! Пятьдесят грошей отвалил. Я отделил Махмуду половину, он взял деньги равнодушно, не сказав, много это или мало. Только окинул их на ладони взглядом.

— Будь этого дерьма чуть больше, можно было бы спать спокойно.

— Ну нет, спать спокойнее без них: не надо бояться, что ограбят.

— Пожалуй, ты прав, я уж и дверей не запираю. Ни к чему.

Он потряс деньгами, зажатыми в кулаке, и сунул их в карман.

Я спросил его:

— Ты никогда не терял надежды разбогатеть?

— Кто ж на это не надеется?

— А сейчас?

Он махнул рукой, загадочно улыбнулся и ушел.

Вот вам готовая притча о человеке, который всю жизнь провел в нищете, мечтая о богатстве и страдая больше от своей мечты, чем от нищеты. Сейчас наступило время, когда он должен отказаться от мечты. Если сможет отказаться. Потому что и раньше у него не было особых оснований верить в чудо. А сейчас, в старости, ему даже нужнее этот самообман.

Очень скоро он вернулся с ягнячьей печенкой, завернутой в чистую бумагу.

— Как проснется, пожаришь. Заранее не жарь, будет жесткая. Сумеешь?

— Что, и здесь нужно умение?

— Да нет.

Первую печенку я выкинул, вторая, которую я купил позже, пригорела, и мне пришлось съесть ее самому, третью съела Тияна, но, кажется, только для того, чтоб меня не расстраивать, а не потому, что ей понравилась моя стряпня.

Через несколько дней она поднялась и потихоньку занялась домашними делами.

О моих хозяйственных промашках осталось лишь забавное воспоминание, и Тияна вовсю потешалась над моей неумелостью.

— А ты что, хотела бы, чтоб твой муж в женских делах разбирался?

— Боже упаси!

— Чего ж тогда смеешься?

Но я сразу прикусил язык, сообразив, что она вправе спросить: а в чем ты разбираешься? Я с благодарностью отметил ее великодушие, ведь такой вопрос напрашивался сам собой, а ей и в голову не пришло его задать. Скажи она правду, мне было бы больно.