Избранное

У меня аж дух захватило. Неужто причина его безрассудства так серьезна? Тогда какое же это безрассудство? Это горе, глубокое горе! Я был несправедлив к нему. Ни помочь ему, ни облегчить его горя я не мог, но я был несправедлив. А потом я усомнился в правдивости его душещипательного рассказа. Как мог Махмуд так долго скрывать от нас свое горе? Не разжалобить наши сердца сочувствием? И почему он никогда не говорил, что у него есть дочь? Откуда она вдруг взялась?

Кто знает, зачем ему понадобилась эта выдумка? А если это не выдумка, значит, когда-то это было правдой, обернувшейся после самообманом.

Дочь и зятя он выдумал или свое горе? Бесполезно докапываться до истины!

Как бесполезно пытаться увести его из кофейни, прервать его торжество. Это великий час Махмуда, он ждал его всю жизнь.

Задумал ли он его в годы бед и лишений, тогда ли подбирал слова, которые произнесет, и удовольствия, которые позволит себе, добившись успеха? Успеха он не добился, это понимают все, понимает и он, но настоящего успеха слишком долго ждать, и потому этот свой первый робкий шаг он изобразил как начало пути к желанной цели. До цели далеко, это он понимает, да и цель куда значительнее! Он совершил лишь первый шаг, удачный, свободный, многообещающий. Чары исчезли, злой рок милостиво оставил его в покое, чертям надоело вставлять ему палки в колеса, и теперь дело за его умением, его верой в себя, а счастье уже близко, рукой подать. И не деньги ему нужны, бог свидетель! А что, он и сам затруднился бы объяснить. Может быть, право сидеть вот так с людьми ночь напролет в кофейне, а не за дверями, как обычно, говорить, как и прочие, о себе, выслушивать насмешливые замечания и воспринимать их как дружескую шутку или похвалу, чувствовать уважение людей или выдумывать его. Он все принимает, исполненный умиления и благодарности, все, даже издевку, пусть только будет не так, как прежде, когда для людей он все равно что чурбан, глухая стена или бродячая собака.

И если сегодня его могущество призрачно, завтра оно будет реально, и ему не о чем горевать. Вот он сидит плечом к плечу с людьми за мирной беседой, и в этом ничего призрачного нет. А если завтра все это и канет в бездну, будет что вспомнить!

Однако мысли Махмуда не заходили так далеко.

И пожалуй, он прав. Ему важно не то, что есть, а то, что ему представляется. И слава богу! Сегодня это совсем другой Махмуд Неретляк — такой, каким он мечтал и желал видеть себя много лет: и хрипота в груди исчезла, и судорог в ногах как не бывало, и затаенная тоска ушла из сердца.

Жаль, что заблуждению наступит конец.

Он не рассердился, когда я сказал, что иду домой, не уговаривал остаться, великодушно махнул рукой, как бы отпуская меня. Сегодня он не один. До сих пор я поневоле заменял ему товарищей, разговоры за чаркой вина, тепло дружеского застолья. Теперь он может обойтись без меня.

Бог с ним, завтра снова прискачет.

Я торопливо шел домой — тьма непроглядная, холодная, улицы темные, пустые, люди попрятались по домам, прогнала их темнота, как птиц.

Тияна ждет меня в пустой комнате, одна, нехорошо, что я оставляю ее одну, дам ей слово, что больше не буду ее бросать одну, даже из уважения к другим. Ведь что мне другие, что мне Махмуд Неретляк со своим безумием — для всех у нас находится понимание и сочувствие, кроме самых близких, их верность кажется нам такой же неотъемлемой нашей принадлежностью, как собственная кожа.

Хорошо бы, она встретила меня ласково, потому что иначе я не признаю своей вины и мы будем дуться друг на друга, пока не ляжем спать. Пропадет светлая радость раскаяния и пьянящее сознание своей доброты. И ее прощения. Будет просто прекрасно, если она догадается не корить меня за опоздание. А если она станет обличать меня, я пущусь в спор и не захочу признавать свою вину, именно потому что виноват. Только это я должен сам сказать, а не она. И мы поссоримся, она будет плакать и перечислять мои бесконечные грехи, я — злиться и призывать всех богов в свидетели, что я самый несчастный человек на свете и никто меня не понимает. Потом мы помиримся, как всегда неожиданно, и счастливо притихнем, как после грозы.

Будет хорошо, как бы Тияна меня ни встретила.

В подворотне меня перехватил Молла Ибрагим, стряпчий, мой бывший друг и работодатель. Прогуливался, наверное, перед сном — мол, для здоровья полезно,— в этой темнотище пришлось ему вовсю таращить глаза, чтоб узнать и не пропустить мою тень.

— Иди сюда,— шепнул он мне и скрылся в глубине подворотни.

— Ты, похоже, долго ждешь. Обычно я прихожу раньше,— сказал я только для того, чтобы что-то сказать и скрыть свое изумление, что он здесь да еще в эдакую пору! Я почувствовал страх. Что произошло? Какая новая опасность нависла надо мной? Но тут же успокоился, сообразив, что, если б мне грозила малейшая опасность, Молла Ибрагим даже близко не подошел бы к моему дому. За ним, как за лисой по заледенелой реке, можно идти смело.

— За тобой никто не шел? — настороженно спросил он, пропустив мимо ушей мои сбивчивые объяснения.

— Кто за мной должен идти?

— Я разговаривал сегодня…

Мимо прошел мой сосед Жучо, уличный подметальщик, пьяный в стельку.

Молла Ибрагим прижался к стене и замолчал, укрывшись за моей спиной.

Я засмеялся:

— Чего ты испугался? Он пьян, и себя-то в зеркале не узнает, где ему тебя узнать!

— Сегодня я разговаривал о тебе с Шехагой Сочо. Он сам о тебе спросил,— честно добавил он.

— С чего вдруг Шехага стал про меня спрашивать?

— Он мог бы тебе помочь. Велел прийти.

— Как он мне может помочь?

— Место, может, найдет. Он все может.

— Что он потребует от меня за услугу?

— Ничего. Он спросил о тебе, я рассказал все, что знал, и вот он велел, чтоб ты к нему зашел. Пойди непременно.

— Схожу, пожалуй.

— Не пожалуй, а обязательно.

— Ладно, схожу.

— Деньги есть?

— Есть. Спасибо.

— Ну вот, больше ничего. Никому не говори, что я приходил.

Он выглянул из ворот, нет ли кого поблизости, и нырнул в темноту.

Я проводил взглядом его тень, растаявшую во тьме, и еле удержал себя от желания побежать за ним и спросить, зачем, полумертвый от страха, он приходил сюда под покровом мрака? До чего же смешон этот его страх всего и вся, но для него он ничуть не легче от того, что кажется нам смешным. Молла Ибрагим должен был призвать всю свою отвагу, чтоб прийти к моему дому и разговаривать, пусть на ходу и скороговоркой, со мной, человеком отвергнутым и отринутым.

Почему он печется обо мне? Не может забыть Днестр, когда я спас ему жизнь, не думая о своей? Я же объяснял ему, что сделал это не по доброте, не из сострадания, не по зрелому размышлению. Я поступил не рассуждая, почти в беспамятстве, не сознавая, что делаю. С той же вероятностью я мог бы бросить его посередине реки без всякой жалости. Поэтому он не должен считать себя обязанным мне, я давно ему это сказал. Но в памяти остается не причина поступка, а сам поступок. Он помнит, что я спас его, помнит ту страшную минуту, когда он обмарался от страха перед смертью, чье ледяное дыхание он уже ощутил. А в это время какой-то дурень упрямо толкал лодку по беснующимся волнам, спасая неведомого ему человека (мне-то кажется, что я просто держался за лодку, чтоб не утонуть). Конечно, тогда он от души молился за спасение жизни этого другого человека — хотя бы до берега — и за победу над смертью, победу свою и его. И никогда никому не желал столько счастья, как ему, потому что все теперь зависело от него. Он запомнил все: и безумную реку, и безумный страх свой в предсмертную минуту, и безумного молодого солдата — и потом, придя в себя, не мог забыть, что лишь ему да чуду обязан жизнью. Первую жизнь дал ему отец в Сараеве, вторую — я, на Днестре. Первой он не желал, за вторую отдал бы и душу. Как не запомнить родителя, по-особому дорогого? Правда, он мог и забыть, многие забывают, но, на его беду, у него доброе сердце и он хочет за добро платить добром. А его заставили за добро заплатить неблагодарностью. Пожалуй, ему тяжелее, чем мне. Наверняка тяжелее. Память мучит его, вот и сегодня он пришел, невзирая на страх. Не решился передать через другого. Сам пришел. Для него это все равно что пойти на штурм редута.

Когда-то мне хотелось, чтоб среди ночи его разбудили стыд и раскаяние, а выходит, душа у него шире, чем я думал, и он даже борется со страхом, бушующим в его крови.

Да простит его бог, говорил я себе, когда он отступился от меня и не посмел спасти меня наперекор людям. Да простит его бог, говорю я и сейчас, только мягче и теплее, чем раньше. Не в силах оставить свой мучительный страх дома, он нес его всю дорогу ко мне, как огонь на рубахе, как змею на шее, как лихорадку на теле, и наверняка страх терзал его все больше, по мере того как он приближался к запретному месту. И он пришел, обожженный огнем, весь в змеиных укусах, израненный собственными уколами совести, чтобы принести мне, как солдат солдату, весть о помощи.