Избранное

Черт его знает, в жизни не угадаешь, когда он врет, когда говорит правду! В Махмуде все так переплетено и запутано бесконечными замыслами, желаниями, расчетами, враньем и кто знает чем еще, что он наверняка и сам в себе с трудом разбирается. Он правдив и лжив, честен и бесчестен, трезв и безрассуден, и все это без четко обозначенных границ и переходов, и в этом цельность его натуры. А, бог с ним! Нельзя же выбирать друзей по своему желанию, а в них — лишь то, что тебе по душе. Принимай или отвергай людей, с которыми тебя сталкивает жизнь, со всем хорошим и плохим в них — безраздельно. И пожалуй, я бы горько пожалел, имей я дело с одними святыми, если бы таковые существовали,— с ними, наверное, скучно невыносимо.

А когда я увидел, какой печалью заволокло его водянистые старческие глаза, оттого что от него уплывал случай, о котором он столько мечтал, а может быть, оттого, что он искренне верил в свою ложь, я поборол досаду и самолюбие и возвратил ему его шаткую надежду. Получай ее обратно, безрассудный человек! Если я и не приобрету ничего, так ничего и не потеряю. И не мне судить, что потеряешь и приобретешь ты.

Мое согласие, вернувшее ему надежду в целости и сохранности, мигом вернуло ему и уверенность, грусти и сомнений как не бывало. А ведь минуты не прошло, как он был сам не свой от горя. Этот фанатик безрассудства недолго предавался сомнениям, твердо веря, что удача придет, когда-нибудь да придет, и готов был следовать даже за ее тенью, словно был убежден, что удача ждет его на каком-то перекрестке, за каким-то жизненным поворотом.

Я понял, что он не обманывает меня. Он идет своей дорогой, следуя своим желаниям, не оглядываясь на меня.

По улице, под каштанами, не замечая дождя, прогуливался сердар Авдага. Он ходил туда-сюда, потом останавливался, всегда на одном и том же месте, на одном и том же расстоянии от нас, всматриваясь в даль и терпеливо кого-то поджидая.

— Ждет. Тебя или меня? — спросил Махмуд.

— Наверное, тебя.

— Почему меня?

— А почему меня?

Так, проявляя великодушие, мы уступали друг другу сердара Авдагу, раз не в наших силах было умолить дьявола убрать его с нашей дороги и с наших глаз куда-нибудь подальше.

— Пойдем поглядим,— предложил Махмуд.

Неизвестность для него хуже всего.

Поравнявшись с сердаром, мы вежливо поздоровались, надеясь, что этим все кончится.

— Ты куда, Ахмед?

Меня!

— Ты, Махмуд, можешь идти своей дорогой.

Это был приказ.

Махмуд посмотрел на меня, растерянно улыбнулся, то ли сожалея, что оставляет меня с Авдагой, то ли радуясь, что его миновало это «счастье», и, учтиво раскланявшись, поплелся вниз по улице — тощий, сгорбленный, мокрый, но, несомненно, обрадованный.

— Нашел место?

— Нет.

— Нет? Почему?

Я молчал, все еще думая о бесцеремонности, с которой он прогнал Махмуда. Ему не стыдно своей суровости, возможно, он даже не знает о ней. Он не счел нужным как-то смягчить грубость хотя бы улыбкой, не говоря уж о слове. Люди и не ждут от него этого, не обижаются, не возмущаются. Я думаю об униженной улыбке Махмуда, о его подобострастном прощании, вызванном страхом. До оскорбления ли тут? И я испугался! Я должен был сказать: «Махмуд — мой приятель, мы идем по делу, зачем ты его прогнал?»

И не сказал.

Мой долг был оградить его от унижения. И себя. Я не сделал этого. Я проглотил оскорбление, кажется, даже улыбнулся. Теперь меня мучил стыд. Я гнушался собственной трусости и в то же время думал: хорошо, что я ему ничего не сказал, не разозлил его. В то же самое время! В полный голос во мне говорили два человека, совершенно разных, абсолютно противоположных: один радовался, что не навлек на себя опасности, другой был глубоко несчастен от сознания своего ничтожества. И оба были одинаково искренни, обоих можно было понять. А ведь минутой раньше, стоя в подворотне, я поражался двойственности Махмуда Неретляка. Все мы хороши — стыд и срам!

Сердар не подозревал о моих переживаниях.

— На что живешь, если не работаешь?

— Жена работает.

— Плохо, силу возьмет. Муж должен работать.

— Места никак не найду.

— Надо же, места никак не найдет! Хочешь в библиотекари? Мех-меда Сеида уберем. Он уже ни к черту не годится.

— Я не хочу ни у кого хлеб отнимать.

— Другие отнимут.

— Не по моей вине.

— Ну и дурак. Есть еще места. Хочешь писарем к судье?

— Ты всерьез или шутишь?

— Всерьез.

— Если всерьез, значит, что-то хочешь получить.

— Пустяк.

— Какой?

— Рамиз, студент этот, мелет в мечети чистую чепуху. Надеюсь, ты с ним не согласен.

— Если, как ты говоришь, он мелет чепуху, да еще чистую, то, конечно, согласья между нами нет.

— Кадий хочет записать его речи.

— И я это должен сделать?

— Писарей кадия он знает, при них станет говорить другое.

— Видишь ли, Авдага, у меня вот уже три дня голова трещит. В памяти ничего не держится.

— Не нужно запоминать. Запишешь.

— И потом, Джемал Зафрания на меня зол, ему не понравится, что ты мне работу даешь.

— Джемал-эфенди сам приказал предложить это тебе.

Эге, надо же, какого дурня ко мне подсылают! Я догадывался об этом, теперь знаю наверняка.

— А почему он сам не сказал мне?

— Не знаю.

— Ну вот что, передай ему, что я не могу.

— Сможешь, если захочешь.

— В таком случае не хочу.

— Не хочешь?

— Нет.

— Нет, говоришь?

— Говорю, нет! Никогда такими делами не занимался и впредь не буду!

Изворачивался, изворачивался — и, пожалуйста, бухнул напрямик!

Как ни странно, страх во мне пропал.

И в его взгляде я не прочел угрозы. Он выглядел удивленным, почти потрясенным. Видимо, впервые он услышал отказ. Люди не такие, он наверняка знает, что они другие. В чем же дело?

Смутил я его, не желая того и не думая о том. Он смотрел на меня, как на дитя неразумное, как на дурачка, как на призрак. И улыбался недоверчиво, словно бы это была шутка, забавное недоразумение, которое сейчас же и разъяснится: или он ослышался, или я скажу, что пошутил, извинюсь, он меня выругает, и опять все встанет на свое место. Однако все было по-прежнему, недоразумение оставалось, и он не знал, как его устранить.

На языке вертелись лишь старые, стертые от частого употребления слова, и прозвучали они неубедительно:

— Пожалеешь, Ахмед Шабо!

— Больше бы жалел, если б согласился.

Ничего другого он придумать не мог. Пялился на меня молча, в полной растерянности, а когда пришел в себя, ему оставалось либо убить меня, не сходя с места, либо уйти.

Ушел я, предоставив ему стоять столбом под дождем, и ни разу не обернулся, чтобы посмотреть, не хватил ли его удар. Дал бы бог! Как было бы хорошо, если бы он превратился в камень и навечно остался бы под каштаном недвижимым памятником нерассуждающей преданности! Это было бы чудесно, это было бы спасение, потому что холод сковал мне сердце, стоило мне отойти от него.