Избранное
Шрифт:
Он прерывал рассказ, и тут слушатели изумлялись:
— Как же вы спаслись, ваша милость?
И Козимо каждый раз придумывал иной конец:
— Олень бежал, бежал, пока не встретил оленье стадо. Увидев на рогах человека, олени вначале его сторонились, но потом любопытство взяло верх и они подошли поближе. У меня за плечами висело ружье, я прицелился и, представьте, перестрелял их одного за другим. Пятьдесят оленей!
— Когда же это в наших краях столько оленей было?! — недоумевал один из простаков.
— Да, теперь они все вывелись. Потому что эти пятьдесят оленей все были самки, понимаете? Только захочет мой олень подойти к самке, а та падает мертвой. Олень ничего не мог понять и под конец совсем отчаялся.
В другой раз он рассказывал, как двое оленей, затеяв сражение, начали яростно сшибаться рогами и он беспрестанно перелетал то к одному, то к другому на рога, пока особенно сильный толчок не забросил его на дуб.
Словом, как все заправские рассказчики, он никак не мог решить, что лучше — подлинные истории, заставляющие вас вновь испытать счастье, скуку, неуверенность и самообольщение, мелкие чувства и презрение к самому себе, или же истории вымышленные, в которых все передано крупными мазками и кажется таким легким, где чем больше придумываешь, тем чаще возвращаешься к случившемуся или пережитому тобой в действительности. Козимо еще был в том возрасте, когда страсть рассказывать усиливает жажду жизни, когда вам кажется, что вы еще слишком мало видели и потому, собственно, рассказывать-то не о чем; поэтому брат отправлялся на охоту, пропадал где-то несколько недель, а потом возвращался на ореховое дерево посреди площади, держа за хвост куницу, лису или барсука, и вновь рассказывал омброзцам истории, из истинных превращавшиеся в придуманные, а из придуманных — в истинные.
Но за этой страстью крылось глубокое недовольство, неудовлетворенность, за поисками все новых слушателей таились иные поиски. Козимо до сих пор не познал любви, а без этого чего стоил весь его опыт?! Много ли проку, что он рисковал жизнью, еще не узнав вкус этой самой жизни?
Через площадь Омброзы проходили крестьянские девушки и торговки рыбой, проезжали в каретах юные барышни, и Козимо с дерева мельком окидывал их взглядом, никак не понимая, почему во всех было лишь нечто от того, что он искал, и ни в одной не находил всего целиком. Ночью, когда в домах зажигались огни, а Козимо одиноко сидел на ветке, глядя во тьму своими желтыми, как у филина, глазами, он предавался мечтам о любви.
Парочки, назначавшие свидание в кустах или в винограднике, вызывали у него восхищение и зависть, и он неотрывно смотрел, как они удаляются, растворяясь в темноте; но, если влюбленные располагались на травке у подножия его дерева, он тут же в смущении исчезал.
И чтобы победить природную стыдливость, он останавливался и наблюдал, как любятся животные.
Весной мир над деревьями становился сплошным брачным хороводом: белки ласкали друг друга, почти совсем как люди, птицы спаривались, хлопая крыльями, даже ящерицы ползали в траве, крепко сплетаясь хвостиками, а ежи и дикобразы, чтобы их объятия были понежнее и помягче, сами переставали быть колючими. Оттимо-Массимо, нимало не страдая от того, что он — единственная такса во всей Омброзе, бесстрашно и нахально ухаживал за огромными овчарками и самками-волкодавами, полагаясь на свое природное обаяние. Иной раз он возвращался весь искусанный, но достаточно было одной удачи в любви, чтобы он утешился.
Козимо, как и Оттимо-Массимо, был единственным в своем роде. В своих грезах наяву он видел, что его любят прекраснейшие девушки. Но как ему отыскать свою любовь здесь, на деревьях? В мечтах он предпочитал не уточнять, произойдет ли эта встреча на земле или наверху. Это место виделось ему как бы вне пространства, туда можно попасть, не спускаясь на землю, а подымаясь все выше и выше. Ведь должно же быть такое высокое дерево, по которому легко добраться до другого мира, до луны.
А пока, часами болтая с ротозеями на площади, он испытывал
все большее недовольство собой. Однажды в рыночный день торговец, приехавший из ближнего города Оливабасса, увидев его, воскликнул:— А, значит, и у вас есть свой испанец!
На изумленные вопросы омброзцев он ответил:
— В Оливабассе на деревьях живет целая колония испанцев!
И с этой минуты Козимо не находил покоя до тех пор, пока не отправился через леса в трудное путешествие в Оливабассу.
XVII
Оливабасса была расположена вдали от побережья. Козимо добрался до нее за два дня, с великим риском преодолевая участки, где почти нет растительности. Жители придорожных селений, увидев его, вскрикивали от изумления, а некоторые даже кидали ему вслед камни; поэтому Козимо старался по возможности оставаться незамеченным. Но как только он приблизился к Оливабассе, сразу заметил, что одинокий дровосек, волопас или крестьянка, собиравшая оливки, обнаружив его, ничуть не удивлялись, больше того, мужчины, сняв соломенные шляпы, приветствовали его, словно хорошего знакомого, на каком-то непонятном языке, совсем не похожем на местный диалект и звучавшем в их устах довольно странно:
– ЎSenor! ЎBuenos dнas, Senor![52]
Была зима, многие деревья стояли голые. Двойной ряд платанов и вязов пересекал городок. Подобравшись поближе, брат увидел, что на голых ветвях — по двое, а иногда и по трое на каждом дереве — сидят и стоят люди в важных позах. В несколько прыжков Козимо очутился подле них.
Судя по треугольным шляпам, украшенным перьями, и широким богатым мантиям, мужчины были знатными сеньорами. Женщины в прозрачных вуалях — видимо, тоже благородные дамы, — сидя на ветвях, что-то вышивали, то и дело поглядывая вниз, на дорогу, и при этом слегка наклоняясь вбок и облокотясь о ветку, словно о подоконник.
Мужчины здоровались с Козимо тоном горестного сочувствия:
– ЎBuenos dнas, Senor!
Козимо в ответ кланялся и снимал шляпу. Один из испанцев, тучный мужчина, с желтым цветом лица, как у больного печенью, и с бритыми щеками, на которых ясно проступала щетина выбритых усов и бороды, еще черная, несмотря на его преклонный возраст, по-видимому, был самый знатный из всех. Он чудом втиснулся в развилину крепкого сука на платане, и оттуда его, казалось, уже не вытащишь никакими силами. Этот сеньор, судя по всему, спросил у своего соседа, тщедушного человечка в черном одеянии, с такой же иссиня-черной щетиной на бритых щеках, кто этот незнакомец, что приближается по деревьям аллеи.
Козимо решил, что самое время представиться. Он перебрался на платан, на котором сидел важный испанец, поклонился и сказал:
— Барон Козимо Пьоваско ди Рондо!
— Rondos? Rondos? — переспросил толстяк. — Aragones? Gallego?[53]
— Нет, сеньор.
— Catalбn?[54]
— Нет, сеньор. Я из этих мест.
— Desterrado tambiйn?
Тощий сеньор почел своим долгом вступить в разговор в качестве толмача и высокопарно произнес:
— Его светлость герцог Фредерико Алонсо Санчес де Гуатамурра-и-Тобаска спрашивает, не является ли и ваша милость изгнанником, поскольку, как мы видим, вы тоже обитаете на ветвях.
— Нет, сеньор. По крайней мере я стал изгнанником не по чужой воле.
— Viaja usted sobre los бrboles por gusto?
Толмач перевел:
— Его светлость Фредерико Алонсо пожелал узнать, по своей ли прихоти ваша милость путешествует по деревьям.
Козимо подумал немного и ответил:
— Я бы сказал — по велению долга, хотя никто меня к этому не принуждал.
— Feliz usted! — воскликнул Фредерико Алонсо Санчес и вздохнул. — Ay de mi, ay de mн!
Человек в черном одеянии пояснил еще более высокопарно: