Избранное
Шрифт:
Показались высокие минареты, мечети, проплыла по небу верхушка крепости. Улица влилась в площадь. Под палящими лучами зелень сада кажется особенно яркой. А вот и ветерок, сухой и все–таки живительный, несмотря на зной. Площадь у крепости. Сколько м учительных воспоминаний с ней связано. Как пылает лицо. Надо успокоиться. Надо охладить этот внутренний жар и казаться спокойным, даже добродушным, чтобы как следует сыграть свою роль.
Он перешел через площадь и двинулся к улице Сиккат аль-Имам, где в самом конце, на перекрестке, стоит трехэтажный дом. Так, небольшой визит вежливости. Сейчас они узнают,
Сзади его окликнули:
— Саид Махран! Какими судьбами?
Он остановился. Окликнувший догнал его, протянул руку. Поздоровались, улыбнулись. Так. Значит, у гадюки нашлись дружки. Терпение. Еще немного, и все прояснится. А ты, Илеш, небось подглядываешь сейчас из–за занавески, как баба.
— Привет, Баяза… А из соседних лавок уже выбегают люди, и все горячее становятся приветствия. И вот он уже окружен толпой. И все приятели его врага, это ясно. И все наперебой орут:
— Слава тебе Господи, цел и невредим…
— Радость–то какая!
— Я же говорил — в День революции выпустят. Он испытующе оглядел их узкими рыжими глазами.
— Премного благодарен… Баяза хлопнул его по плечу.
— Пошли выпьем шербету!
— Потом, на обратном пути… Голос его был спокоен.
— На обратном пути? Один из толпы, задрав голову и глядя на окно третьего этажа, заорал:
— Эй, Илеш!.. Слышишь, Илеш?.. Спустись–ка поздравить Саида Махрана…
Мог бы и не предупреждать, вонючка. Ведь не ночью же я пришел. И знал, что вы меня ждали.
— Так, говоришь, на обратном пути? — снова спросил Баяза.
— Да, кое–какие старые счеты… Баяза нахмурился.
— Это с кем же?
— Ты, может, забыл, что я все–таки отец и что у Илеша моя дочь?
— Верно, но на то есть закон. Он вас и рассудит.
— Лучше договориться по–доброму, — сказал другой. А третий примирительно добавил:
— Как–никак ты ведь только из тюрьмы… Послушался бы совета…
Он почувствовал, как все в нем закипает, но сдержался.
— А я затем и пришел, чтобы поговорить по–доброму… Окно на третьем этаже распахнулось, и из него выглянул Илеш. Запрокинутые головы застыли в напряженном ожидании. Но, прежде чем было произнесено хоть слово, из двери дома вывалился широкоплечий верзила в полосатой галабее и тяжелых ботинках, какие носят в полиции. Саид узнал Хасабаллу, легавого, и прикинулся удивленным:
— Как, и ты здесь? Но ведь я же и вправду пришел, чтобы решить все добром. Стоило ли так беспокоиться?
Легавый подошел к нему и быстро, с профессиональной ловкостью обшарил карманы, пощупал, нет ли чего за пазухой.
— Цыц, ворюга… Зачем пожаловал?
— Пришел договориться насчет дочери…
— С таким, как ты, только и договариваться! — А вот представь себе! Ради дочери…
— В суд обращайся…
— Пойду и в суд, когда ничего не останется…
— Пусти его, — крикнул Илеш сверху. — Пусть войдет!
Всех собери, трус. Ну что ж, посмотрим, надежна ли твоя крепость. Ничего, придет и мой час, и тогда не помогут тебе ни легавый, ни толстые стены.
Вошли в комнату и расселись — кто на диване, кто в креслах. Легавый сел рядом с Саидом, теребя четки. Открыли окна, и в комнату ворвались
свет и мухи. На голубом ковре чернели прожженные дыры. На стене большой портрет — Илеш стоит, опираясь на тяжелую трость. А вот и он сам — огромная бочка в просторной галабее, широкое лицо, тяжелый мясистый нос с переломанным хрящом, квадратная челюсть нависла над двойным подбородком, — прикидываясь спокойным, протянул руку.— Ну поздравляю…
Воцарилось тягостное молчание. Тревожными стали взгляды. Илеш заговорил первым:
— Что было, то быльем поросло. Подумаешь, великое дело! Случаются вещи и похуже. Ну, были друзьями, а потом разошлись… И вообще, в своем позоре каждый виноват сам…
Саид следил за ним горящим взором. Мускулистый, поджарый, он в этот миг походил на тигра, который вот–вот кинется на слона.
— Вот именно, в своем позоре каждый виноват сам… — повторил он.
И разом впились в него глаза. Руки легавого, перебиравшие четки, настороженно застыли. И Саид поспешно добавил.
— Да нет, в общем–то, ты прав. Я во всем с тобой согласен!
— Хватит ходить вокруг да около, — раздраженно перебил легавый. — Ты о деле говори!
— О деле? — Саид слабо усмехнулся. — С какого же дела начнем?
— С какого начнем, тем и кончим. Одно у тебя здесь дело — дочка твоя.
А жена, а деньги мои, паршивый пес? Ну погодите, погодите… Гляди мне в глаза. Ничтожество, жалкий слизняк, жук навозный… Горе тому, кто пляшет под дудку бабы. Но пусть они думают, что он согласен. Он кивнул. Один из подлипал сказал:
— Дочь твоя в надежных руках, с матерью. Да и по закону шестилетней девчонке положено быть с матерью. Захочешь — можешь видеться с ней раз в неделю…
— Но есть кое–какие обстоятельства, из–за которых она по закону принадлежит мне.
Он нарочно повысил голос, чтобы было слышно на улице.
— Ты на что намекаешь? — с вызовом спросил Илеш. Легавый поспешил вмешаться:
— Так мы ни до чего не договоримся.
— Я ни в чем перед тобой не виноват. — Голос Илеша звучал уверенно. — Сама судьба так решила. Долг — да–да, мой долг мужчины повелел мне так поступить. И все ради нее, ради этой девочки…
Мужской долг, гадюка. Не долг, а предательство, двойная измена. Топор, занесенный над головой, и веревка от виселицы… Но все–таки надо увидеть Сану. И он со всем хладнокровием, на которое в этот миг был способен, сказал:
— Девочка ни в чем не нуждалась. У меня же оставались деньги, много денег…
— Это те, что ты награбил? — взорвался легавый. — Те, от которых отпирался на суде?
— Хотя бы и так. Куда они подевались?
— Да ни гроша у него не было! — завопил Илеш. — Клянусь вам, они в такой нужде остались — врагу своему того не пожелаю. А я — я только исполнил свой долг…
Саид не выдержал:
— Хотел бы я знать, откуда это вдруг у тебя взялись денежки, чтобы жить припеваючи, да еще и других содержать?
— А кто ты такой, что я должен перед тобой отчитываться? — рассвирепел Илеш.
— Не горячись, Саид! — сказал подлипала.
— Что до меня, — вмешался легавый, — так мне все ясно. Я тебя насквозь вижу. Да только не трудись понапрасну, кроме как о дочке, ни о чем я тебе говорить не дам.
Саид усмехнулся, отвел глаза. Придется уступить.