Избранное

Парни спорили так долго, что к приходу Кондо и Цуда успели охрипнуть. Теперь маленький Ито упавшим, осипшим голосом уговаривал противника:

— Помнишь, я в прошлый раз играл стражника… Скажешь, это приятная роль?

— Но все-таки это получше банкира.

— Я не умею играть банкиров. А ты хвастал, что исправлял газовый счетчик в квартире директора.

Но Хамигура не сдавался.

— Но ты толще меня, — сказал он упрямо, — ты толст, как банкир.

Актеры были готовы тянуть роль на спичках, но Кондо разрешил спор:

— Банкира никто не будет играть, ни ты, Ито, ни ты, Хамигура… Пьеса запрещена. Слышишь, Такаги?

— Слышу, — сказал студент без особого уныния. — Они хотят меня задушить, как задушили Кабаяси…

Это была его третья пьеса, и Такаги гордился ссорой с цензурой не меньше, чем своей шелковой косовороткой.

— Не «меня», а «нас», — поправил его Кондо.

— Но что же мы будем играть? — вздохнул Такаги.

— «Клетку».

— Как? Ведь сцена в тюрьме зачеркнута.

Кондо успокоительно потрепал его по коленке.

— Не будем спорить, — сказал он, подмигивая помрежу. — Господин цензор нам кое-что оставил. Ито и Хамигура, по местам!.. О-Гин, где вы?

Несколько крыс, спугнутые голосами и стуком тоби, пробежали вдоль рампы и скрылись в тени. Сугами — гример и музыкант — взял в руки сямисэн. Цуда снял канотье, развязал галстук и прыгнул на сцену. Началась репетиция…

…Полицейский пришел за двадцать минут до начала спектакля. Это был пожилой, старательный служака, потеющий от напряжения в своем и без того жарком мундире. Он сел на стул возле рампы, поставил между колеи саблю и сказал тоном начальника:

— Говорят, вы очень ловки… Однако играть сцену с клеткой вам не удастся.

— Благодарю вас! Она уже запрещена цензурой, — ответил Кондо сухо.

— Вы будете петь? Что именно?

— Китайскую песню.

— Однако она тоже опасна?

— Ее никто не запрещал, — сказал Кондо, багровея. Он уже начинал злиться, но Цуда тронул его за локоть и выступил вперед.

— Небольшой музыкальный кусочек, — добавил он с обычной усмешкой, — до-фа-ми-соль… Может быть, вы просмотрите ноты?

— Не желаю, — сказал служака, стараясь держаться величественно.

Резкий свет электроламп, освобожденных от колпаков, заливал отнюдь не праздничную толпу. Здесь было немало потертых вельветовых курток, шафранных спецовок матросов, дешевых европейских костюмов, фетровых шляп с обвисшими краями и грошовых пестрых кимоно. Несколько молодых парией — сезонных рабочих с Хоккайдо — явились сюда, даже не переодев хантэн. На их спинах, где красовались огромные фабричные клейма, можно было прочесть: «Цементный завод Аришима» или просто «Консервы Сато».

Первые скамьи, как всегда, занимали вагоновожатые и кондукторши из соседнего трамвайного парка, матросы, рабочие газового завода и северных судоверфей. Это был шумный, подвижной народ, чувствовавший здесь себя как дома и по-домашнему свободный в позах и жестах. Задрав ноги на сиденья, распахнув кимоно, они громко переговаривались и хохотали.

Только работницы чулочной фабрики — напудренные, стянутые грубыми оби, полудети, полустарухи — сидели в углу молчаливой испуганной кучкой. Они боялись всего: своих шумных соседей, шуток полицейского возле рампы, спектакля и больше всего завтрашнего разговора на фабрике. Зато сидевшая рядом с ними О-Кику не могла скрыть довольной улыбки. Это была настоящая победа — не каждому удается увести за собой кучку затворниц.

…Спектакль начался при полном свете на сцене и в зале. Так требовал полицейский, расположившийся у рампы с контрольным экземпляром пьесы. Кондо заранее рассадил по залу свободных от спектакля актеров. На их обязанности было подогревать зрителей репликами. Впрочем, в этом не было необходимости. Уже в первом действии полицейский и два шпика, сосавшие мятные конфеты, стали беспокойно вертеть головами, прислушиваясь к замечаниям, летевшим со всех сторон. А когда во втором действии одураченный провокатор явился с докладом в полицейский участок, несколько молодых голосов приветствовали его энергичным:

— Са-а… Бака дэс кимасита! [71]

Одновременно на сцену упал и разлетелся гнилой мандарин. Однако большинство в зале продолжало молчать.

Резкий свет, блеск сабли полицейского и незнакомые соседи не настраивают на откровенность.

Наконец Кондо выключил свет. Это развязало языки. Трамвайщики и матросы стали перекидываться шуточками по адресу полицейского, с трудом разбиравшего текст. Обильные реплики, полетевшие на сцену, заметно подогрели атмосферу. Чувствуя подвох, полицейский громко распорядился:

71

Дурак явился! (яп.)

— Эй, вы, дайте свет!

— Тетто маттэ [72] ,— сказал Кондо успокаивающе. — Ох, эти монтеры! Всегда что-нибудь напутают…

И он скрылся за кулисами, где Цуда, одетый в форму японского полицейского, уже наклеивал усики.

— Хорош? — спросил он, грозно надувая щеки.

— Хорош-то хорош, — сказал Кондо, с тревогой разглядывая щегольской китель Цуда, — только не слишком ли?

Цуда щелкнул по фантастической кокарде, нацепленной на полицейскую фуражку.

72

Одну минуточку (яп.).

— Но-но! — сказал он, смеясь. — Смотри, милый, лучше… Это Шанхай. Настоящая китайская форма. Ну, бегу…

Он поднял хлыст и, выпятив грудь, выкатился на сцену.

Началось финальное действие. Зрители видели тюрьму и бамбуковую клетку. В клетке сидели делегаты бастующих. Они протягивали сквозь прутья голые руки и сжимали кулаки. Клетка раскачивалась и скрипела. Возле нее, подбоченясь, играя хлыстом, ходил надзиратель — Цуда.

Заметив знакомый мундир, полицейский приподнялся и раскрыл рот, но подоспевший вовремя Кондо шепнул:

— Заметьте: китайский герб и четыре шеврона на рукаве. Шанхайская форма.

Служака снова уставился в перечеркнутые цензором страницы. Он ждал первого слова, нарушающего запрет, но стражник — Цуда — медлил. Он молча ходил вокруг клетки, то щелкая бичом, то тыкая рукояткой в лица заключенным, то испуганно отскакивал в сторону. Трусливый, жестокий и наглый, он явно издевался над заключенными, и легкий нетерпеливый гул стал нарастать в зале.

Начинался бунт… Клетка трещала… Прошло уже несколько минут, но ни тюремщик, ни заключенные не проронили ни слова. Слышны были только не предусмотренные цензурой щелканье плети, шаги тюремщика, скрип бамбука и шум вентилятора, укрепленного над головой зрителей.