Избранное

1962

Кукушка

Не понимаю тяги к предсказаньям и тех, что ходят к ведунам, к ведуньям, и на бобах или по гороскопам хотят дознаться — что их ожидает в грядущих днях. Какое утешенье и смысл какой жить в знаемом заране? Страницу за страницею нам должно таинственную книгу бытия читать с надеждой, не спеша узнать — что будет дальше. Тот же, кто охвачен нечистым, недостойным любопытством иль дьявольскою дерзостью и хочет насильно разодрать завесу дней, чтоб до конца свою судьбу постигнуть, тот не увидит жизнь, увидит смерть. Ребенком, с бабушкой, в Салониках весной я проходил вблизи казарм турецких. Над желтыми высокими стенами толпились в лихорадочном смятенье, как пред грозою, сумрачные тучи и кроны лип мятущихся. Оттуда всегда я слышал возгласы кукушки. И потому что знал я, что кукушка предсказывает, сколько лет нам жить, я убегал, закрыв руками уши, лишь не услышать бы, что предвещает нечеловеческий, невидимый, ужасный тот голос из глухой густой листвы.

1963

Где-то в России

Усталый поезд у вокзала стал для разгрузки и погрузки. Заря заката угасала над неоглядной степью русской. Вот девушка на виадуке протягивает парню руки, он к ней спешит, и в небе где-то я вижу два их силуэта. Вот на велосипеде спешно промчался кто-то вдоль избенок; вот разрыдался безутешно, от матери отстав, ребенок. Прощально дрогнули вагоны, отходит поезд от перрона, вдали остался шум вокзальный, и мчится поезд, мчится дальний. Тот велосипедист, что скрылся, мелькнув передо мной случайно, — приехал ли, куда стремился? Мгновение осталось тайной. И парня девушка встречала иль провожала, обнимая? Ребенок в толчее вокзала нашел ли мать?.. Я не узнаю. Мгновеньям этой краткой встречи — им никогда не повториться. Не это ль жребий человечий — пройти неведомым и скрыться?

1965

К родине

Я не избрал тебя, но в летний зной когда-то здесь родился на свет, увидел утро жизни, и ты мне дорога не тем, что ты богата, но тем, что на земле — лишь ты моя отчизна. Я сын твой оттого ль, что впрямь подобны чуду и подвиги твои, и слава бранной силы? Нет, только оттого, что я не позабуду об ослепленных встарь солдатах Самуила [3] . Пусть ищет кто другой путей к преуспеянью и к почестям идет дорогою любою, — меня всего сильней роднит с тобой страданье и то, что твой удел моею стал судьбою.

3

После неудачного похода болгарского царя Самуила (890 г.) его солдаты были ослеплены византийцами. (Примеч. сост.)

1965

Приятелю

Ты, говоришь, купил в какой-то деревеньке один из тех домов, где нет уже хозяев, и сможешь там творить спокойно — в отдаленье от суеты пустой, от шума городского. Дивлюсь, приятель мой, твоей ошибке странной: ты с совестью твоей там не найдешь покоя. В покинутых домах присутствует тревога, и призраков полно под опустевшей кровлей. И ты ошибся: треск ступенек деревянных исходит от шагов, а не от древоточца, и не в трубе печной, как счел ты, воет ветер, — то бесприютных душ доносится рыданье. Предчувствие — вот-вот увидишь поздней ночью, от полнолуния прозрачно-голубою, — они пустым двором приблизятся неслышно, вернутся в дом родной, захваченный тобою.

1976

Художник и ветер

Ивану Симеонову

Художник хотел нарисовать ветер и рисовал листья, что летели в смятении с веток осенних, будто искры бушующего костра. Он хотел нарисовать ветер и рисовал, как, поблескивая, струится трава на лугу. Он хотел нарисовать ветер. и рисовал облака в их паническом бегстве по небу. Художник хотел нарисовать ветер и видел всегда, что рисует другое.

1977

Валерий Петров (р. 1920)

Родители

На дачу съездить время выдалось, и я повез их, но в пути машина отказала, выдохлась, придется им пешком идти. По Витоше наверх идут они, гляжу со страхом им вослед, дивлюсь недавней мысли путаной: да ты привязан к ним иль нет? В моей он куртке, не теперешней, а старенькой, что чуть жива, ведет жену за локоть бережно, хоть сам он держится едва. Она, пучок прикрыв панамою, неспешно с палочкой идет. С тревогою глядят глаза мои, как двое движутся вперед. Зашли за взгорье недалекое в минуты гаснущего дня; ее фигурка невысокая сокрылась первой от меня, еще мгновенье вызывающе торчали волосы его, и вот в закатной дымке тающей уже не вижу никого.

Провинившийся

Что было делать! Он бедствием стал, лаял так страшно, что я и решил, хоть не сразу: сунул в машину его, завез в дальний квартал, выпустил там и прибавил газу. Было мне тяжко, но я уже говорил: лаял он так, что терпеть не хватало сил. А через неделю в дверь что-то скребется упрямо, что-то скулит и колотит хвостом второпях, что-то на грудь мне кидается прямо, что-то лижет меня со слезами в глазах. Заросший и грязный, промокший, несчастный, и какой-то весь драный, и со свежею раной… Трется о ноги мои, жмется ко мне, голос его понимаю вполне. Он молит: — Хозяин, хозяин бесценный, моя вина несомненна, но прости, заклинаю! Что случилось — не знаю! Припадаю к ногам твоим, плача, я отыскался, я цел! Честное слово собачье — я убежать не хотел! Оттеснило меня народом иль в глаза мне попала пыль — потерял я за поворотом твой автомобиль! У, как было ужасно! У, как было опасно! Я не раз подбегал к одному магазину, но твой запах пропал, сбитый вонью бензина! Знать, ругал ты собаку и жалел ты о ней, но и я ведь, однако, рыскал эти семь дней, думал — дальше иль ближе?.. Так прости же, впусти же! Не исчезну я снова, пропадать не посмею и даю тебе слово лаять вдвое сильнее! — Заходи, — отвечаю, — но сержусь на тебя я, ты не будешь отныне разъезжать на машине!

Из польской поэзии

Болеслав Лесьмян (1877–1937)

Зимняя ночь

Мерцаньем звездным Снега полны. В кольце морозном Рога луны. Снежинки с лёту — Одна к одной — Берут в тенёта Простор степной. Им любо прядать В немой содом, Заборы прятать Во мхе седом. Им только вниз бы Всем блеском тьмы Врываться в избы: «А вот и мы!» Покинув зимний Надземный мир, Врываться в дымный Хмельной трактир. Метель круж'uтся, И нет дорог. Чуть золотится Распятый Бог. В слепом усердье Снега — вразброс, И сад в предсмертье — Без лоз, без роз! В гордыне странной, Глушащей стон, Сквозь тьму бурьяна Идет мой сон…

На солнце

Дыша покоем дня, Недвижен пруд зеленый. Свисает хмель с плетня, Иссохший, пропыленный. Средь лужи, в колеях, — Отображенья тына, Гусиной шеи взмах, Березы половина. Во всю длину забор, Дневным лучом разъятый, На ближний косогор Лег тенью полосатой. Я лажу частокол, Я веять жито буду. Я в этот мир пришел И не стремлюсь отсюда!..

Первый дождь

Первая, жужжа, проснулась муха, Первый лист пробился, осмелев, Первый дождь мне барабанит в ухо Погромыхивающий напев. Грохотанье выдоха и вдоха… Кто поймет, — где взялся звук такой? Ливень, расплясавшийся под грохот, Бьется оземь плещущей башкой. Но уже стихает плескот пенный, В небе — отзвук грома меж зарниц, А в разрывах тучи — даль вселенной, Нету ей пределов, нет границ. Солнце, раздробись на мокрых стеклах, Золотится нивой на полу, Отраженья окон в стенах блеклых, Множась, бродят от угла к углу. Кто-то в сад толкнул калитку резко, С треском рухнула она средь трав. Чью-то руку утром, полным блеска, Я благословляю, не узнав.

«В этом душном малиннике, тесном, высоком…»

В этом душном малиннике, тесном, высоком, Скрылись мы ото всех, забрались в сердцевину И срываем поспевшую за ночь малину. Рдеют пальцы твои, орошенные соком. Гневный шмель разгуделся, пугая травинки, Хворый лист, весь в нарывах, на солнышко вылез, В паутинных лохмотьях алмазы искрились И какой-то жучок скрылся, пятясь на спинке. Все стихало мгновенно в зеленом заслоне, Лишь когда я с ладони твоей обагренной Брал малину губами, вдыхая влюбленно Запах ягод сквозь благоуханье ладони. Первой ласки посредницею молчаливой Оказалась малина, — той ласки без слова, Что, собой изумясь, хочет снова и снова Повторяться бессчетно, себе лишь на диво. И в одно из мгновений, всех прочих всевластней, Ты ко лбу моему прикоснулась губами, Я схватил твои руки, и ты предалась мне, А малинник был всюду — вкруг нас и над нами.