Избранные ходы

— Что у тебя за страсть? Дались тебе болотные птицы! Я не переношу этих тухлятников. Жрут живьем лягушек! В них нет никакой идеи… никакой поэзии!

— Не знаю. Я детдомовская. Как ни крути, к моим теперешним родителям меня доставил аист. Версия с капустой меня устраивает меньше — сырость, роса на хрустящих листьях — бр-р-р! Аисты интереснее, они такие голенастые, хвосты и крылья в черных обводьях…

— Я ненавижу их.

— Почему?

— Ничего интересного, просто мальчишество.

— Мне интересно знать о тебе все.

— В детстве меня обманули. Сказали, что с аиста можно испросить три желания, как с золотой рыбки. Как-то раз на луг опустилась стая. Я побежал за ними. Я был маленький, и при желании птицы могли сами унести меня и потребовать выполнения своих птичьих желаний. Я схватил аистенка. На его защиту бросилась вся стая. Чуть до смерти не заклевали! С тех пор при каждой возможности я бросаю в них камнями.

— Понятно, — притихла она. — И даже немножко жаль. Хорошие птицы, поверь мне. Верность нужно скорее называть аистиной, чем лебединой. Аисты тяжелее переносят расставание. Они сохраняют пожизненную верность не только друг другу, но и гнезду. Ты жестокий, — заключила она.

— Может быть, но первым я никого не трогал и не трогаю до сих пор.

— Если не считать меня. После рассказа хоть перерисовывай. Я изобразила тебя совсем другим.

— Второго сеанса я не выдержу.

— Ладно, пойдет и так. Бери, — протянула она рисунок.

— Разве ты для меня рисовала?

— Рука запомнила навсегда, для себя я легко повторю еще раз.

Упившись намертво дождями, лето лежало без памяти, и на самой глухой его окраине стыл пляж, пустынный и забытый. Раздевалка, за которой когда-то Лика скрывалась от Артамонова, была с корнем выворочена из песка. Линия пляжа выгнулась в форме застывшего оклика. Из-под грибков легко просматривалась грусть. Логика осени была в неудаче зовущего. Кто-то бодро и неискренне шагал по пляжу в промокаемом плаще. В спину этому случайному прохожему сквозила горькая истина осени. Она, эта истина, была в позднем прощенье, в прощании. Мокрые листья тревожно шумели. В их расцветке начинали преобладать полутона. Грустная лирика осени.

А потом была зима, и было вновь лето. Вышло так, что Артамонов был вынужден на время уехать из города. Прощаясь, они с Ликой стояли на распутье.

Налево шел закат, направо — рассвет, а прямо — как и тогда — ночь в черном до пят платье.

— Прости, что я успел полюбить тебя, — сказал он.

— Как ты умудрился? Просто не верится. В месяц у нас сходилось всего три-четыре мнения, не больше. И до сих пор подлежат сомнению мои избранные мысли о тебе. На твоем месте любой бы увел в секрет свои активные действия. Отсюда — полное отсутствие текущих планов, в наличии — одни только перспективные. Не молчи! — произнесла Лика.

— Зачем тебе ждать меня? Три года — это очень долго.

— Ты будешь писать?

— Я же говорил — нет. Не люблю.

— Наоборот, ты говорил, что будешь писать, пока не станешь символом. Что ты вообще любишь? И все-таки, почему мы прощаемся? Не расстаемся, а прощаемся?

— Потому что прошлым летом мы немножко начудили в тайге на лесосплаве, и меня ненадолго рекрутируют. Ты, наверное, слышала эту нашу историю с диким стройотрядом… должна была слышать…

— Почему не от тебя? Ты никогда мне ничего не рассказываешь про свои делишки и подвиги, — обиделась Лика.

— Я не могу использовать твое время в корыстных целях.

— Ладно, не надо никаких объяснений, лучше поцелуй. — Она оплела его шею руками.

— Набрось капюшон, — помог он ей набросить на волосы хрустящий целлофан. — Наконец-то он тебе пригодится. Сегодня непременно будет дождь.

— Странно как-то, без явной боли, — не отпускала она Артамонова. — А ведь это событие. Вопреки моим стараниям тебе удалось организовать область мучений. Не знаю, как теперь буду ходить в одиночку по нашим местам. Страшно.

— Все это пройдет, растает, сотрется.

— Не надо меня утешать. Знаешь, как это называется? Условия для совместной жизни есть, но нет причин.

— Я не утешаю, я говорю то, что будет.

— Уезжающим всегда проще. Их спасает новость дороги. Впрочем, к тебе это не относится. Завтра иду на свадьбу к подруге. Мне обещали подыскать ухажера. Специально напьюсь, чтоб никому не достаться.

— Вот видишь, жизнь потихоньку начинает брать свое. У тебя уже есть проспект на завтра. Все обойдется.

— Где бы ты ни находился, знай, что до меня тебе будет ближе, чем до любой другой. Обними покрепче.

— Выйди из лужи.

— Пустяки. Возвращайся. Если потеряешь свою любовь, не переживай нам на двоих вполне хватит одной моей. Мы с тобой еще поживем!

— Я буду иметь в виду. Ведь с тобой я все-таки в чем-то победил себя.

— В чем, если не секрет?

— Ничего не опошлил.

— Мне бы твои заботы… Ежик у тебя на голове совсем пропал — хоть снова к цирюльнику.

— Да, пора, но теперь меня уже постригут, как положено по уставу.

— Мы разговариваем, будто находимся в разных комнатах. Я о своем, ты о своем.

— Наверное, потому, что осень.

Через пару недель Артамонов уже знал, чем паровая турбина транспортного корабля отличается от газовой. За три года службы на флоте он будет вынужден разобраться с этим в деталях.

Запань Пяткое

Нечерноземье объявили Всесоюзной ударной стройкой. Что под этим имелось в виду, никто до конца так и не понял, известно было лишь то, что на весь институт выездным — отправляющимся на работы за пределы области — был один только стройотряд «Волгодонск». Попасть в него могли избранные. Остальным ничего не светило, кроме как строить свинарники в отрядах местного базирования. Это повергало романтиков в самую тосчайшую из всех виданных тоск. Кому было охота торчать целое лето в райцентре Стародубье и почти задаром восстанавливать рухнувшие навозоотстойники!

Ввиду избытка романтизма сам собою сформировался «дикий» стройотряд. Артамонов подал идею — она витала в воздухе, а Мучкин приступил к ее претворению в жизнь — написал письма в леспромхозы Коми АССР. В ответах говорилось, что сплав леса относится к разряду так называемых «нестуденческих работ» и поэтому официального вызова лесоповальные конторы прислать не могут. Но если студенты отважатся приехать сами, на свой страх и риск, то объемы работ им будут предложены какие угодно.

Стоял пик сезона отпусков, и ни на север, ни на юг никаких железнодорожных билетов достать было невозможно. Артамонову пришлось выехать в пункт формирования состава — в Харьков, чтобы добыть проездные документы на поезд Харьков — Воркута непосредственно у источника. Так что его личная одиссея началась, можно сказать, черт знает откуда, а остальные бойцы «дикого» отряда подсели в забронированный вагон уже в Брянске. Это был летний дополнительный поезд со студентами-проводниками, какая-то сборная солянка из ржавых списанных вагонов. Рудик договорился с собратьями, чтобы бойцов «дикого» отряда никто не тревожил до самого места назначения станции Княж-Погост, потому что после теоретической механики очень хочется расслабиться.

Решетнев на вокзал не явился — то ли опоздал, то ли еще что. После отправления поезда Матвеенков два раза рвал стоп-кран в надежде, что пасть подземного перехода вот-вот изрыгнет Виктор Сергеича. Долго всем миром гадали, что могло случиться, — ведь Решетнев никогда ничего не делал просто так. Но гадание — метод не совсем научный, и поэтому оштрафованные за стоп-кран «дикари» уехали на лесосплав в безвестности о судьбе друга.

Матвеенков тосковал о потере Решетнева глубже всех. За неимением выразительных слов в своем необширном лексиконе он в течение суток истолковывал печаль механически — легким движением правой связочки своих сосисочек-пальцев он забрасывал в рот стаканчик за стаканчиком из неприкосновенного запаса. Когда концентрация алкоголя в крови дошла до нормы, Леша отошел ко сну и в один прием проспал почти сутки на третьей полке. Проснулся он оттого, что упал со своих вещевых полатей непосредственно на Татьяну. Состав при этом слегка пошатнулся, а Татьяна нет. Просто во сне она перевалила куль своего организма с Фельдмана на Мучкина.