Избранные ходы

Варшавскому ничего не оставалось, как продолжать вести передачу на якутском телевидении и попутно фарцевать привозимой с большой земли электроникой. Орехову получение диплома тоже ничего нового не сулило. Его ждал родной строительный трест, а в нем — многотиражка «Не стой под стрелой!». Артамонов рассчитывал покинуть раскрученную им донельзя районку и завести, наконец, собственное дело. Плюс построить дом, посадить дерево и написать книгу.

— Везет очникам, — позавидовал Орехов выпускникам дневного отделения. — Им распределения предлагаются, направления выдаются.

— Молодые специалисты, понимаешь ли, — согласился с ним Артамонов. А нам — по домам. Продолжать делать то, что и раньше. Никакого развития. Зачем тогда учились?

— Почему обязательно делать то, что и раньше? — рассудил Артур Варшавский. — Можно вообще ничего не делать.

— Ну и пекло сегодня! — вытер пот со лба Орехов. — Есть смысл пойти на рынок прямо сейчас, накупить всякой дряни, затащить ее в комнату и больше по жаре не таскаться. — От высокого роста очки у Орехова запотевали быстрее, чем у Артура, и пива в зной ему требовалось больше, чем Артамонову.

— Предложение принимается в третьем чтении, — вяло согласились друзья.

— Жаль, что девушки на экзамене, — сказал Орехов. — Сейчас бы они и на рынок, и салатики разные, и пузырек бы организовали! — И он не врал, при виде его дамы машинально одергивали юбки.

Посожалев об отсутствии подруг, Артамонов, Орехов и Варшавский отправились за продуктами сами. Черемушкинский рынок имел специальный сектор для обитателей ДАСа. Продукты там не были гуманнее в смысле нитратов, просто студенты перлись с ходу почему-то именно в эти ворота.

На углу старуха продавала самогон, вынимая бутыли из ведра с мутной водой. На первый взгляд казалось, что вода — для охлаждения, но на деле бабка прятала подакцизный товар от рдевшего неподалеку участкового.

Артамонов пробовал все подряд. Дотошно, с каждого прилавка. Брал, сколько влезет в горсть. Для полноты эксперимента.

— Ну и что тут нового? — спрашивал его Орехов.

— Черешня и клубника — терпимые, — докладывал Артамонов, — а вот редиска — полный дерибас! Пустая внутри. — Они переговаривались и шли вдоль развала. — Ведь на то он и рынок, чтобы пробовать.

— Возьмите молочного! — пытался завлечь прохожих разбитной хохол из Подмосковья.

— Мне наплевать на брынзы многопудье! — пошел у него на поводу Артамонов и отведал ломтик. — Несоленая. Отлично, — сказал он и завершил стих: — И мне начхать на сливочную слизь!

— Пожалуйста, положите под язык! А запах какой! Мы еще вырастим! Мы можем много вырастить! — причитал человек в тюбетейке, рекламируя жевательный табак насвай. — Или купите арбуз!

— Арбуз — это всегда правильно, всегда — своевременно! подхалимничал Артамонов, сбивая цену. — Нам, пожалуйста, мочегонный!

— Выберу самый сахарный!

— Сказали же — мочегонный! Русского не понимаешь?!

— Харашо, как скажете!

— Давайте у нас будет сегодня туркменский стол! — с энтузиазмом предложил друзьям Артамонов, пробуя восточные сладости. — Купим три литра «Сэхры», продолговатую канталупу, зеленого чаю (здесь у него чуть не вырвалось — змия) заварим.

— Ешьте сами с волосами! — отказался от затеи Орехов.

— Что касается меня, то я уже сыт, — сказал Артамонов. — Разве что всю эту кислятину притрусить чем-нибудь десертным. — И взял с прилавка кусок шербета.

— А почему именно туркменский стол? — спросил Артур, набив рот зеленью.

— Да потому, что мексиканский я видал в гробу! — объяснил Артамонов.

Будучи жителем авитаминозного края, Артур всегда набирал такой гадости, что только сам и мог ее есть. Он поедал столько чесноку, что даже у соседей никогда не было глистов. Это обстоятельство подвигло Орехова на написание трактата об инвазии народов.

У Артамонова с Ореховым никогда не было денег, особенно в конце сессии. Свои поджарые финансовые курдюки они истощали в первые дни, а потом начинали лепить из Варшавского приют для неимущих.

Несмотря на обилие сумм, вбуханных Артуром во всю эту зелень-перезелень, Орехов и Артамонов изыскивали средства на банку килек в томатном соусе и пару селедок к репчатому луку. Потому что зелень за ночь вяла, а селедка могла сойти и наутро. После этого затарка считалась оконченной и можно было шлепать в ДАС накрывать на тумбочку.

Вернулись в общежитие с полными пакетами снеди. Принесенные овощи побросали в ванну с водой. Следом погрузили бутылки. И от духоты без очереди полезли туда сами.

Артур и в ванной умудрялся не вынимать пальца из носа. К слову сказать, нос Артура, мясистый и с обширными ноздрями, походил больше на приспособление, чем на орган. Артур умудрялся спать на нем, как на подушке. И еще у Артура была сноровка выуживать мизинцем козули из-под самых глазных яблок. Поначалу при выскребывании пазух Артур старался отвернуться от присутствующих, как бы рассматривая на стене какую-нибудь дичь. Стеснение длилось пару сессий, не больше, а потом… Потом в ДАС выбросили рукописного Бродского. Списки пошли по этажам. Сколько философии и гениальности нашли в поэте иные! «Конец прекрасной эпохи», «Представление», «Бабочка» — всего не перечислить! Наконец самиздатовская папка дошла до 628-й комнаты второго корпуса. Единственное, что отметил в Бродском Артур и на чем бы не остановился даже Белинский, — стихотворение «Посвящается стулу». Там, в третьей строфе, сиял орифмованными гранями первоисточник, фундамент и оправдание всех артуровских ковыряний в носу:

«Вам остается, в сущности, одно:Вскочив, его рывком перевернуть.Но максимум, что обнажится, — дно.Фанера. Гвозди. Пыльные штыри.Товар из вашей собственной ноздри».

Вооружившись столь поэтическим взглядом мастера на застывшие сопли, Артур стал проделывать свое, чисто психологическое — как он уверял, отправление, намеренно принародно. Если при этом кто-то морщился, Артур совал ему под нос замусоленные страницы Бродского и говорил, что на опоэтизированное гением могут фыркать только необразованные люди. Отчего становилось еще противнее. Непосвященным. Орехов с Артамоновым терпели причуду Артура как самые последние интеллигенты.

Всякий вопрос Артур решал бесконечно долго. Он никуда не эмигрировал, хотя постоянно собирался. Телефон-автомат в холле он насиловал часами, перекатывая в карманах тонны монет. Из-за лени отыскать в записной книжке домашний телефон Артур дозванивался даже до тех, кого не было на работе. А в ванной — всегда засыпал. Курсовую работу за первый семестр он сдал уже после диплома.

Поэтому застолье обыкновенно начиналось без Артура. Начиналось до омерзения однообразно — с партии шахмат. Орехов с Артамоновым, чтобы определиться в дебютах, делали по первому ходу. Потом на доске оказывались стаканы, закуска, пепельница. Посиделки входили не спеша в нужное русло. И хотя фигурам с каждым часом приходилось бороться все в более сложных ландшафтных условиях, форсируя пролитое пиво и одолевая перевалы огрызков, игра доводилась до конца. Основная путаница возникала в эндшпиле, когда Орехов приступал к ветчине и ставил на доску майонез. Чтобы не макнуть в эту гадость коня, мало было знать теорию — требовались серьезные навыки. К концу игрищ часть фигур, как правило, терялась, в роли ладьи выступала пробка от вина, чинарик мнил себя пешкой, а за ферзя легко сходил усеченный шпиль костяного памятника погибшим кораблям. Таким образом из плоской игры шахматы переходили в разряд трехмерных. Сыграть до конца можно было только под обширным наркозом. Особенно, когда под руки попадалась доска из облезлой фанеры, на которой черные клетки мало чем отличались от белых.