Избранные письма. Том 2

И вот, несмотря на официальность, вышло на редкость хорошо. А может быть, именно потому…

Разумеется, пили за «странствующих, путешествующих»… в частности, за К. С.

В 1-й Студии сыграли пьесу Ал. Толстого «Любовь — книга золотая» — очень хорошо в актерском отношении, но пьесу публика приняла холодно.

Во 2-й мне показывали куски (два акта вчерне) «Невидимки»[603] и два акта «Розы и Креста». Все совсем вчерне. <…>

4-я — еще раз показывала «Кофейню», все еще совсем плохо.

В 3-й брожение вылилось в разные собрания, резолюции… По моему совету Завадский принял самые решительные меры, вплоть до категорического запрещения участвовать у Мейерхольда (туда было двинулись кое-кто). Сам Завадский дошел до того, что во время «Турандота» (в студии) упал в обморок, но дело наладилось: все стихло.

В Музыкальной студии все благополучно, работают, — однако я закрыл «Художественно-административный совет» (Бакалейников, Баратов, Рошет, Попов, Грузинов). Причем имел три длительных беседы с первыми двумя. Ни в обморок я не падал, ни собраний, для меня неприятных, не было.

{286} Жизнь театральная в Москве вообще как-то притихла. Борьба, бунты, нападки — все куда-то ухнуло… Сборы делают, кроме «Лизистраты», в Малом — «Железная стена» и у Мейерхольда «Озеро Люль».

Ваши письма, дорогая Ольга Сергеевна, получаю аккуратно. Получил и письмо Сергея Львовича[604] с заметками о постановках в Нью-Йорке[605]. Получил и телеграмму за подписью тройки — со днем моего рождения, был очень тронут. Благодарю за хорошие минуты.

Во вторник Вера Николаевна[606] играет Лизистрату. Будет играть очень хорошо. Говорит, что счастлива. Работала с огромной энергией. Студия отнеслась к ней отлично. Репетировали с большим вниманием, очень добросовестно.

Как-то Вы путешествуете из города в город?

Крепко жму Вашу руку.

Приветы — Николаю Афанасьевичу, Рипси, Леониду Давидовичу, Бертенсону и всем, кому это может быть приятно.

В. Немирович-Данченко

Понедельник. Рождество. Магазины — одни открыты, другие — все-таки закрыты. Хлеб свежий. День считается будничным.

Вчера в ночь Чехов позвонил мне, что умер Константин Леонардович Книппер. Сегодня уже выхлопотал (Трутников) разрешение хоронить в Ново-Девичьем. (Ведь Ново-Девичий закрыт, и там уже не хоронят.)

Сбор вчера и вечером был полный.

С угрожающей очевидностью надвигается время для решения важнейшего вопроса нашего существования: что же будет дальше? в будущем году? Какой будет Художественный театр?

На днях я имел тяжелую беседу с Малиновской. Я ей говорил, что она не только не пользуется Новым театром[607] толково, для искусства, но еще и вредит нам, утверждая там то, против чего мы боремся, — что Новый театр должен быть отдан нам. Тогда я слил бы три группы, чтоб давать два спектакля в вечер.

{287} Завел я здесь переговоры с англичанами о постройке нам нового театра, но думаю, что это кончится одними разговорами. Или состоится лет через пять…

В. Н.-Д.

390. Из письма О. С. Бокшанской[608]

20 января 1924 г. Москва

Воскресенье 20 янв.

… Ах, вообще, когда я думаю о том, как вы там живете, сколько тяжелой, скучной, однообразной работы приходится вам нести, — я нахожу тогда, что вы делаете глубокую психологическую ошибку: все внимание устремляете на доллары, а это не только не ослабляет тяжесть текущей работы, но еще усугубляет ее. Мне кажется, что если бы у вас в «порядок дня» были введены и другие вопросы, если бы эти другие вопросы у вас сочли столь же важными, как вопрос доллара, словом, — если бы вы выставили интересы, равноценные «доллару», то и легче было бы жить и осмотрительнее было бы поведение. А ведь такие вопросы вот они, налицо. Я уже не говорю о художественной высоте текущих спектаклей… Может быть, это чувство притупляется… Или о живом интересе к новым местам и людям… И это притупляется… Но вот — к политическому положению страны и стран! Ко всем тем идеологическим горам, которые так нагромоздились в нашей жизни. И самое важное: наше будущее! Ведь этот вопрос, это memento mori[609] становится все жгучее, все острее, все страшнее. Нет дня, а иногда часа, чтоб я снова и снова не перебирал здесь этого вопроса и всех соприкасающихся с ним побочных тем! Нет самого маленького театрального события, беседы, заседания, что не толкало бы нас здесь на новые обсуждения и загадки будущего. А ведь когда читаешь все приходящие от вас письма, то удивляешься, да не забыли ли у вас, что скоро придется быть в Москве и играть в «Проезде {288} Художественного театра». Что играть? С кем играть? Как играть? И т. д.

Мне и кажется, что если бы об этом думали, то и к «доллару» относились бы легче, и тяжкий труд спектаклей стал бы легче… А отсюда и поступки стали бы более добрыми, справедливыми, а может быть, и разумными…[610]

Я помню в Варене, в столовой пансиона, за кофе, я говорил: каждый из вас должен в ноябре прислать свой план будущего. Конечно, это совершенно забыто, но что думают, когда этот вопрос вовсе выбрасывают из головы?!

Это ужасно! Я помнил, что Ваше рождение где-то около моего дня. И даже однажды громко произнес: надо будет спросить сестру Ольги Сергеевны… А потом забыл…

Жданова (по части жетона[611]) прошла здесь, в списке 4-й Студии.

Приветы, поклоны…

В. Немирович-Данченко

Вышла книга «Московский Художественный театр» — юбилейная, покойного Эфроса. Большущий том. Три таких, как «Горе от ума», или 6 – 10, как монографии (Станиславского, Качалова)[612]. Сегодня мы в театре (в зале К. О.) делали обед Бродскому и поднесли ему «Чайку» за эту книгу. Без него, конечно, Художественный театр так и остался бы без юбилейного сборника, без «истории». Обед скромный: только старики и представители (директора) студий.

391. Из письма О. С. Бокшанской[613]

27 января 1924 г. Москва

27 янв.

… Только сегодня похоронили Ленина. К его гробу (в Колонном зале Дома Союзов) ходили несколько суток непрерывно. Так нашим со студиями предложили идти в 4 часа ночи. И пошло более 200 человек. И, несмотря на такой час, все-таки была непрерывная очередь.

Сегодня, как нарочно, отчаянный мороз, до 25°. Однако даже я, в колонне МХАТ, пришел на Красную площадь, где {289} около могилы на высокой трибуне стоял гроб. Все организации дефилировали и, опустив стяги и возложив венки, проходили дальше. В 4 часа гроб был опущен в склеп (там же на Красной площади), и в этот час по всей территории Союза Советских Республик на 5 минут должно было остановиться все — все работы, всякое движение… И, разумеется, салюты из пушек.

Спектакли прекратились на всю неделю. …

392. О. С. Бокшанской[614]

3 – 5 февраля 1924 г. Москва

Воскрес. 3 февр.

Дорогая Ольга Сергеевна! Письма Ваши — вероятно, все — получаю. Картина вашей жизни и работы мне ясна. Пишу очень редко, потому что и трудно мне, некогда, и почти не о чем. Сейчас буду писать о важном, но и то — не твердо, не решительно, а потому мог бы и не писать, впрочем, посмотрю… до конца письма, может быть, выражусь категоричнее…

Пока еще — о второстепенном.

Пусть меня извинят, что все и всем пишу через Ваше посредство.

Так — Сергей Львович[615]. Получил его письмо, очень сожалею, что огорчил его. Обвиняю себя в некоторой несдержанности. Я не мог скрыть неприятного чувства от той резкой разницы между тоном, содержанием его письма и всем тем, что я слышу от других и что представляет истинную картину. Не буду на этом останавливаться, чтобы опять не обидеть Сергея Львовича, но, может быть, у него такое перо и даже такой образ мыслей… Я знавал многих людей, очень интеллигентных и культурных (даже, может быть, поэтому чересчур культурных), — когда они брались за перо, чтоб рассказать действительность, то у них тотчас же от этой действительности отлетало все, что может быть неприятно адресату. Самый образ мыслей налаживается так, чтоб не огорчать. Это похоже и на петербургских («ленинградских»!!)[616] дипломатов. Так мне показалось у Серг. Льв. Пишет мягко, {290} красиво, интеллигентно, хорошо «рецензентно», но это не письмо Бертенсона к Владимиру Ивановичу из Америки; секретаря Дирекции к одному из директоров. Это написано для напечатания…