Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

Феропонт сверкнул на неё глазами.

— Он композитор и дирижёр! Организовал ансамбль «Синие росы». Название, конечно, пошловатое, но сейчас именно такие псевдонародные названия в большой моде. Будем нести в широкие массы новую музыкальную культуру, Он предложил мне вступить в свой оркестр. Мы будем играть, что захотим и где захотим. В концертных залах, в рабочих клубах, в кафе, ресторанах — всюду, где новая музыка может волновать человеческое сердце.

— Оно особенно легко волнуется после второй рюмки, — снова вставила своё слово Карманьола.

— О, змея, о, ехидна! — завопил Феропонт. — Лука, мой драгоценный учитель, как же это могло случиться, что она тобой командует? А ты мне казался таким стойким…

— Я и есть такой, — ответил Лука. — Мы с Майолой друзья.

— Ну да, старая песня, сначала мужчина и женщина приятели, потом любовники и, наконец, друзья. Вы уже друзья?

— Знаешь, Феропонт, — мягко сказал Лука, — ты переутомился, ибо несёшь несусветную чушь. Это легко понять. После такого сотрясения мозга…

— Я ему Чехова цитирую, а он мне диагноз ставит!

— Доктор Астров у Чехова умышленно, от злобы на свою жизнь, от неудачной мечты о любви говорит пошлости, и тебе совсем не обязательно их повторять.

Феропонт хотел что-то выкрикнуть, но не успел.

— Я лучше пойду, — сказала Майола. — Пожалуй, моё присутствие скверно действует на нашего больного…

— Не больного, а раненого, — поправил Феропонт.

— Я желаю тебе скорейшего выздоровления. И всего доброго.

— Подожди, — сказал Лука. — Вместе пойдём.

— Нет, я лучше подожду внизу минут десять. Может, и в самом деле он хочет тебе что-то сказать важное, а я мешаю.

— Ты никому не мешаешь, — возразил Лука.

— Нет, мешает! — крикнул Феропонт. — Мешает!

— Вот видишь. Не волнуйся, лежи и выздоравливай. Всего хорошего!

Сверкнула улыбкой и исчезла. Мгновение в палате держалось молчание. Глаза Феропонта изменились, погрустнели, совсем другой человек смотрел теперь на Луку Лихобора. Наконец Феропонт тихо спросил:

— В цехе смеются?

— А разве тебя это интересует? Ты же не вернёшься к нам. Рабочий класс не твоё призвание.

— Неприятно всё-таки сознавать, что ты дурак. Скажи откровенно: здорово смеются?

— Нет, смеха я не слышал, — решил соврать Лука.

Феропонт помолчал, внимательными глазами оценивая своего недавнего учителя, желая его понять по-настоящему, потом спросил:

— Почему ты пришёл сюда? Совесть замучила?

— Нет, совесть у меня чистая.

— И то верно. Ты не беспокойся, я следователю скажу всю правду. Ты ни в чём не виноват.

— Следствия не будет. Твой отец уже сказал прокурору…

Губы Феропонта закрывал бинт, но Лука готов был поклясться, что они недовольно скривились. Выходило так, будто несчастный случай полностью исчерпал себя, и все готовы с лёгким сердцем забыть о Феропонте Тимченко и его знаменитой бороде. Он уже не был в центре внимания. А жаль…

— Хорошо, что не будет следствия, — стараясь успокоить себя, сказал парень. — Если хочешь знать, на мой взгляд, это справедливо, а то тебя собственная совесть заела бы.

— Нет, — ответил Лука, — для угрызений совести у меня нет причин. Вот завтра на собрании с меня действительно стружку снимут, по высшему классу — синюю! Это уж точно…

— Жаль, меня там не будет. Интересно бы на тебя посмотреть.

— Тебе хотелось бы быть на собрании? Правда? — Голос Луки прозвучал недоверчиво.

Феропонт помолчал немного.

— Нет, на посмешище выставлять себя не больно охота. Стружку-то снимали бы с тебя, а смеялись бы надо мной.

— Сдаётся мне, что тебя самого заедает, самокритика.

— Меня? Не дождётесь! Теперь я человек свободный. Музыкант, композитор, играю только то, что хочу. Ты делаешь, что тебе прикажет мастерка я буду сам себе начальник, творец, бог и музыкант. И в роли ученика, тем более твоего, я уже не окажусь. Никогда!

— Твоя правда. Начальник цеха лишил меня права иметь учеников, плохой из меня вышел учитель.

— Это несправедливо! Как можно лишить человека права?

— Очень просто. Твои бинты — лучшее тому доказательство и причина.

— Нет, всё равно несправедливо.

— Может, и несправедливо, а что поделаешь? Ну хорошо, рад видеть тебя живым и почти здоровым.

— А думали, что помру?

— Было такое опасение. И не без оснований. Как хорошо, что оно миновало. Я постараюсь заглянуть к тебе, но, может, не смогу…

— Обязательно приходи. Ты единственный индивидуум, с которым можно поговорить просто, не шмыгая носом и не вытирая слёз.

— А Геннадий Цыбуля?

— Он гений. Это другое дело. Тебе не понять…

Дверь отворилась, и в палату медленно и бесшумно вплыла сестра, высокая, полногрудая, в белоснежном накрахмаленном халате и такой же шапочке.

— Простите, — глубоким контральто проговорила она, — но столь продолжительные разговоры больному противопоказаны.

— Раненому, — снова поправил Феропонт.

— Раненому, — снисходительно, словно разговаривая с малым ребёнком, повторила сестра.

— Это её Майола прислала. О, ехидна! — прошептал Феропонт.

— Не думаю, — ответил Лука. — Просто медицина, как всегда, права. У тебя сегодня много посетителей.

— Будет ещё больше, — гордо заявил парень.

— Не сомневаюсь. Ну, держись!

— Держаться придётся тебе. Завтра на собрании.

— Ты прав. Выздоравливай. Спасибо, товарищ медицина.

— Пожалуйста. До свидания, — профессионально сухо ответила сестра и, когда Лихобор вышел, спросила: — Это ваш брат?

— Брат? — Феропонт даже повернулся на кровати от удивления. — Вот таким вы представляете моего брата? С чего взяли?

— Не знаю, мне показалось… Тон разговора…

— Какой тон? Это совсем чужой человек, и его духовная культура в зачаточном состоянии, — громко высказал своё несогласие Феропонт. — По его милости я и очутился здесь, в больнице. Мы с ним даже и не приятели, мы абсолютно чужие люди…

— Возможно, — сказала сестра. — У меня сложилось другое впечатление. Простите, это, впрочем, не моя область…

— Смешно, как вы могли подумать такое?

— Я уже извинилась. Не волнуйтесь. Сотрясение мозга — вещь не шуточная, и врачи говорят, что вы в сорочке родились, так легко отделались.