Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

Потолок подвала был пробит. В нём зияла огромная дыра. Это было первое, что увидела пришедшая в себя Жаклин.

Шамрай лежал на полу, опрокинувшись навзничь, неестественно подогнув ногу. Одежда была в крови.

Жаклин бросилась к нему.

— Роман!

Нет, Шамрай был ещё жив, трудное, прерывистое дыхание срывалось с каменно затвердевших губ.

Жаклин выглянула из окошка-амбразуры подвала на улицу. Посредине мостовой, разбитой снарядами и минами, шли немцы. Автоматы в их руках почему-то напоминали ей трупы худых костлявых собак. Улица молчала, как мёртвая. Никто не стрелял, никто больше не защищал Терран.

Через полчаса после того как прекратился бой, майор Лаузе появился в городе. Парабеллум зажат в правой руке, другой за поясом, в глазах исступлённая злоба. За ним шли адъютанты и офицеры инженерных войск — Терран немедленно нужно было укрепить. Танки союзников уже недалеко от города.

Сапёры взялись за свою работу, а майор Лаузе направился к больнице. Она сейчас была единственным местом, где ещё остались живые партизаны. Ему не давали покоя воспоминания о том, как ему, майору великой немецкой армии, пришлось позорно бежать чуть ли не в исподнем, и откуда — из какого-то паршивого городишка шахтёров. Нет, они ещё увидят, каков он по-настоящему. Они ещё не знали майора Лаузе, теперь они его узнают!

Когда майор Лаузе подходил к операционной, доктор Брюньйон только что начал вынимать осколок из груди Мориса Дюрвиля.

Лаузе распахнул дверь операционной и, как победный монумент собственной персоне, застыл на пороге.

— Выйдите отсюда, — спокойно сказал, на мгновение подняв голову, Брюньйон. — Здесь идёт операция.

Майор повёл парабеллумом, но почему-то не выстрелил.

— Немедленно удалитесь и закройте дверь, — требовательно повторил доктор, хорошо зная, что эти слова могли быть последними в его жизни.

И странно — Лаузе подчинился властному приказанию доктора.

Опомнившись в коридоре, он снова открыл дверь и грозно сказал:

— Мы повесим вас на площади через полчаса.

— Отлично, — согласился Брюньйон. — Я к этому времени закончу операцию.

Майор хлопнул дверью. Ненависть с новой силой вспыхнула в его сердце. Она искала выхода, удовлетворения. Майор ворвался в палату, где на койках, на полу лежали раненые. Их взгляды встретили его.

У Лаузе не было времени на раздумье. Он видел эти глаза. Много глаз. Эти люди презирали его. И тогда он, не владея собой, вскинул парабеллум и методично, целясь в эти ненавистные ему, запавшие глаза, стал стрелять, пока не кончилась обойма.

К нему подбежал адъютант, что-то сказал. Майор вздрогнул, взглянул испуганно, потом зло выругался и, засовывая на ходу ещё дымящийся парабеллум за пояс, бросился вниз по лестнице, к стоявшей у подъезда машине.

Грохот танковых гусениц грозным неумолимым валом надвигался на город, и ничто уже не могло задержать движения союзников. Партизаны Террана сделали своё дело.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Двери распахнулись, и в комнату вошёл Сталин. Его появления Роман Шамрай ждал очень долго. Приходя в себя, чтобы на короткий миг почувствовать, что он жив, Шамрай вновь впадал в забытьё. Он всё время готовился к этой встрече. Ему хотелось, чтобы Сталин знал — лейтенант Шамрай до конца выполнил свой воинский долг. В его голове, затуманенной горячечным бредом, твёрдо вычеканились слова рапорта. Непременно нужно, чтобы Сталин узнал — сталевары Донбасса и шахтёры Франции не отступили. Не нужно ни наград, ни отличий, по-настоящему важно только одно — чтобы он знал: они не отступили.

И вот она и настала, эта встреча. Какая-то незнакомая большая комната… Подожди, подожди, это же кабинет директора Суходольского металлургического завода. Шамраю довелось там побывать разочек… Но как здесь очутился Сталин?

Впрочем, какое это имеет значение! Важно, что они встретились. Сейчас Роман Шамрай скажет давно приготовленные, отчеканенные в памяти слова.

Сталин смотрел на него так, как смотрел прежде с портрета, который висел у Шамрая дома, над кроватью. Зелёный китель, в руке кривая трубка, а на губах, под седоватыми усами, едва заметная улыбка.

Волнение перехватило дыхание, Шамраю стало страшно, что он вот сейчас, сию минуту задохнётся, так ничего и не сказав Сталину. Он хотел было открыть рот и вдруг с ужасом понял, что все замечательные, красивые слова, обдуманные и приготовленные им заранее, вылетели из головы, словно стая вспугнутых воробьёв.

Шамрай глубоко вздохнул, набрав полную грудь воздуха, но от этого стало ещё хуже: лёгкие словно окаменели.

Сердце всполошённо колотилось. Что же делать? Ведь если он будет молчать ещё минуту, Сталин просто уйдёт из комнаты, так и не узнав, что лейтенант Шамрай в далёком Терране выдержал и лагерь, и бои и не отступил.

— Мы выстояли, — громко сказал Шамрай и пришёл в себя от звука собственного голоса…

И вот уже нет перед ним человека в зелёном кителе, нет и кабинета директора Суходольского завода. Роман, вздрогнув, раскрыл глаза. Где он? Какая-то знакомая и одновременно незнакомая комната. В широкое окно, завешенное лёгкой шторой, льётся ливень горячих солнечных лучей.

Попробовал пошевелиться. Тело тяжёлое, закованное в твёрдый беспощадный панцирь. Что же всё-таки случилось? Левая рука каменно неподвижна, но правой, кажется, можно действовать. Собрав все силы, сдерживая боль, он стянул с себя лёгкую белую простыню. Чуть приподняв голову, взглянул на себя и содрогнулся от ужаса: вместо ног лежали две толстые неподвижные колоды, левая рука тоже закована в гипс, грудь перебинтована тугим полотенцем.

Где-то очень далеко оркестр играл грустный марш, но это не рождало тревогу. Может, даже наоборот, музыка подчёркивала тишину и покой жаркого летнего дня.

Кого хоронят? Пришёл Леклерк или напрасно погибли французские и донецкие шахтёры и сталевары? Как он очутился в этой комнате?

Посмотрел на потолок, на стены, оклеенные светлыми обоями. Над столом большая фотография — папа Морис ещё молодой и весёлый…

А печальная музыка всё лилась и лилась над миром. Может, это хоронят его, Романа Шамрая? Подождите! Остановитесь, он живой! Живой!

— Жаклин! — крикнул Шамрай. — Жаклин! — Никто не ответил. Тишина по самые края наполнила дом. Усилие, которое требовалось, чтобы выкрикнуть это единственное слово, оказалось достаточным, чтобы Роман снова потерял сознание.

Очнувшись, он увидел Жаклин. Она стояла на пороге. Лицо бледное и печальное. Лёгкое чёрное платье свободными складками облегало её стройную высокую фигуру. Она смотрела на него ещё вся под впечатлением траурного марша, торжественных звуков «Марсельезы», которая так не вязалась с кладбищем, а всегда напоминала живым о необходимости жить и бороться.

— Жаклин, — прошептал Роман.

— Очнулся? — Жаклин бросилась к Шамраю.

— Жаклин, — наслаждаясь её именем, повторил Шамрай.

Осторожно, боясь своим прикосновением причинить боль, Жаклин опустилась перед ним на колени.

— Где Леклерк?

— Всё хорошо. Прошёл не задерживаясь.

— Где ты была? О ком плачет эта музыка?

— Хоронили товарищей. На площади, возле мэрии в братской могиле. Там когда-нибудь поставят памятник героям. А им что от этого? Они не увидят победы. Габриэль, Колосов и этот… Скорик.