Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

— Жаклин, — с нескрываемой радостью снова произнёс Шамрай, всё ещё не веря, что он может вымолвить это дорогое ему имя. — Скажи, что со мной?

— Доктор Брюньйон поработал над тобой почти четыре часа. Я не смотрела. Не могла. У тебя перебиты руки, ноги, рёбра. Но всё срастётся. Нужно только лежать, долго и спокойно лежать…

— А папа Морис?

— В больнице. Я хотела взять его, но доктор пока не разрешил.

— А что с Робером? Он жив?

— Теперь мы все будем жить. Подожди, я сейчас сниму это траурное платье. Понимаешь, в нём невозможно легко дышать и радоваться. Если бы только знал, как я счастлива, что ты наконец-то пришёл в себя. Теперь всё будет хорошо.

Через некоторое время она появилась в цветастом платье, светлая и солнечная. Улыбаясь, лёгкими шагами подошла к кровати и остановилась, сдерживая дыхание. Лейтенант спал. Тяжёлая усталость смежила ему веки, но радостная улыбка — по-прежнему на губах Жаклин: она знала — это не обморок, а сон, здоровый сон, который лечит человека лучше всяких лекарств. Она наклонилась, осторожно поцеловала Шамрая и всё так же тихо и легко вышла из комнаты.

Закованному в гипс, как в латы, Шамраю казалось, что дни тянутся медленно и скрипуче, как чумацкие возы, а в действительности в это лето сорок четвёртого года они бежали наперегонки, хвастаясь друг перед другом событиями и победами.

— В Париже восстание, — радостная Жаклин однажды утром стремительно вбежала в комнату к Шамраю. — Леклерк уже на окраине. Боши окружены…

В эту минуту Шамрай особенно остро чувствовал свою неподвижность и беспомощность. Даже слёзы навернулись на его глазах.

Жаклин поняла его мысли.

— Мы ещё будем в Париже, — сказала она.

— Мы ещё будем в Париже, — повторил Шамрай.

— Генерал Леклерк и полковник Роль Танги приняли капитуляцию фон Шольтица! — воскликнула Жаклин через несколько дней. — Париж свободен. Боши сдались.

— Кто такой Роль Танги?

— Коммунист, командир восстания в Париже.

— Мне необходимо в Париж.

— Сию минуту? — Жаклин улыбнулась.

— Как можно скорей. В Париже наверняка есть кто-нибудь из наших советских. Мне нужно в Париж.

— Для начала тебе нужно съесть вот эту кашу. — Жаклин засмеялась. — Гипсовые повязки — не последняя парижская мода. Ешь!

И Шамрай ел. Каша овсяная, надоевшая, но есть надо, даже через силу. Кости должны быстрее срастись.

Когда первое опьянение победой прошло, тень тревоги всё чаще стала появляться на красивом лице Жаклин. И однажды поздно вечером, сидя рядом с Романом, она спросила:

— Как мы будем жить дальше, Роман?

— Война окончится, поедем в Суходол. — У Шамрая не было на этот счёт никаких сомнений. — Что нам может помешать?

— Не знаю… Мне почему-то страшно.

— Бояться нечего. У нас с тобой впереди только счастье. Если, конечно, ты меня не разлюбила…

— Роман, не шути. Ты знаешь, как я тебя люблю. И вся моя жизнь в тебе и ещё…

— Что ещё? — спросил Шамрай, насторожившись.

— А в Суходоле такое же небо, как над Францией? — почему-то звонким голосом спросила Жаклин.

Шамрай привлёк её к себе, прижал к груда.

— Моё солнышко, и небо такое, и люди… Добрые и ласковые. Они полюбят тебя.

— А я?

— И ты. Что с тобой, Жаклин? Ещё не покинула Террана, а уже скучаешь по нём?

— Да нет… Я просто так спросила…

— Принеси-ка мне лучше конверт с маркой. Напишу письмо в Париж.

— Кому?

— В посольство СССР в Париже, Наверное, дойдёт.

— Дойдёт, наверное, — задумчиво повторила Жаклин.

В конце сентября пришёл Робер Коше. Пустой рукав засунут в карман пиджака, а на губах улыбка.

— Ну как, жив-здоров, Роман?

— Жив, только вот никак не вырвусь из тисков гипса, — ответил Шамрай. — Нет сил больше ждать.

— Всё пройдёт, — сказал Робер и посмотрел на свой рукав. — Как с едой-то, Жаклин? Есть ещё продукты?

— Всё хорошо, — ответил Шамрай.

— Нет, всё плохо, — перебила его Жаклин. — Если он будет есть одну овсяную кашу, то кости ещё не срастутся сто лет.

— Карточки выдали на Романа?

— Карточками сыт не будешь.

— Я проверю. — Робер весь кипел желанием деятельности, работы. — Ты не беспокойся, Роман, я проверю. А будут артачиться, мы им в мэрии такой моральный разгром учиним…

— Кто это мы? — спросила Жаклин.

— Мы, коммунисты.

— И много вас?

— Больше, чем ты думаешь, Жаклин.

Робер взглянул ей в лицо, встревоженное и одновременно счастливое, и отвернулся. Чтобы не увидели его заблестевших глаз, поспешил выйти. Жаклин проводила Робера и вернулась.

— Хороший он парень, — тихо сказал Шамрай.

— Хороший, — согласилась Жаклин.

— Интересно, буду я ходить, когда снимут гипс, или, может…

— Всё будет хорошо.

Через месяц Брюньйон снял гипс, и Шамрай попробовал встать. Беспощадная боль пронзила всё тело. Тёмные круги поплыли перед глазами, и Роман, потеряв сознание, упал на постель.

— Вы не доктор, вы настоящий садист, — крикнула Жаклин, бросившись к Шамраю.

— Он сейчас очнётся, Жаклин, не волнуйся, — ласково улыбаясь, сказал Брюньйон и своими сильными руками стал прощупывать ноги Шамрая.

— Что вы делаете, не трогайте его! — крикнула Жаклин.

— С правой всё в порядке, а левую придётся долго разрабатывать, — не обращая внимания на вопли Жаклин, проговорил доктор. — Сейчас ты пойдёшь в больницу, — обратился он к ней, — там тебе дадут костыли. Пусть ходит. Через силу, не обращая внимания на боль, чего бы это ему ни стоило, — только ходить и ходить. Сейчас это единственное лекарство.

— Я буду ходить. Чего бы это ни стоило, — проговорил пришедший в себя Шамрай.

У Жаклин кровью обливалось сердце при виде того, каких невероятных усилий потребовалось ему, чтобы тронуться с места.

— Брось ты эти проклятые костыли, отдохни, — кричала она. — Человек не может так терзать сам себя.

— Только я сам и имею право делать это, — ответил Шамрай, вытирая со лба холодный пот. — Ты не знаешь, где мой воротник? С петличками и кубарями…

— Лежит в шкафу. А к чему он был пришит?

— К гимнастёрке.

— А что это такое?

Шамрай попробовал нарисовать на бумаге.

— Я попытаюсь сшить тебе что-нибудь подобное, — сказала Жаклин. — Постараюсь. Но имей в виду, едва ли это будет настоящей гимнастёркой. Скорей, она будет выглядеть как французский камзол на русском царе.

— Что ж, давай попробуем, — Шамрай засмеялся.

Гимнастёрка, сшитая из зелёного грубого материала, и вправду имела какой-то иностранный вид, но всё равно, надев её и подпоясавшись широким шахтёрским ремнём, Шамрай наконец почувствовал себя в собственной шкуре. Взглянул в зеркало. Перед ним стоял, опираясь на костыль, ещё молодой, до предела измученный человек, с запавшими от худобы щеками. Буйная шевелюра, давно требовавшая стрижки, нависала на голубые глаза, огромные, яркие, будто фарфоровые (они всегда бывают такими у очень худых людей), полные нетерпеливого ожидания.