Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета

— Буду очень признателен. Вы представить себе не можете, как меня все это интересует. Значит, музей возник исключительно благодаря этому происшествию?

— Ну, я бы так не сказал. Были и иные побуждения, но не такие сильные. Этот факт оказался решающим. Надо вам сказать, что еще совсем молодым клириком я чувствовал какую-то особую жалость к душам, мающимся в чистилище, и тогда уже пообещал себе окружить их особой пастырской заботой. Приняв здешний приход, я начал править службы за их упокой, мне случалось в одну неделю отслужить по ним несколько месс.

— Любопытно! — дивился Пронь. — Должно быть, преподобный отец, у вас много близких людей на том свете?

Ксендз на минуту задумался.

— Я рано осиротел, родителей не помню совсем, семейство почти все повымерло. Род наш слишком быстро угас. Нет, пан доктор, дело тут не в личных мотивах, мое необычное расположение к чистилищным душам имеет более глубокие корни. Основывая музей, я, прежде всего, хотел собрать материал, который бы непреложно доказал людям, что чистилище и ад существуют, что душе уготована та или иная посмертная участь.

— Совершенно с вами согласен. Я тоже верю в потустороннее существование и даже в посмертное искупление. Вопрос лишь в форме этого существования и в характере загробного наказания.

— Подлинность чистилища и ада — догмат Святой Церкви, пан доктор, — с нажимом произнес ксендз Лончевский.

— Что вовсе, однако, не означает подлинности карающего огня, — возразил ученый.

— Карающий огонь жжется по-настоящему, это заверено авторитетом Отцов Церкви и откровениями святых Господа нашего. Святой Августин называет его огнем разумевающим и премудрым, действенно исполняющим наказание: хоть и дивен огонь тот, но опаляет воистину. А вот что пишет об адском пламени святой Иосафат: «Се есть место, уготованное для грешников, в пламени несгораемом сожигаются уступившие похотям своего неверного сердца, за кратковременное прельщение земное тут отмерится карою нескончаемой во веки и веки». — Страшные, безмилостные слова, преподобный отец.

— В них, однако, святая истина. «Кто из нас может жить при огне пожирающем? кто из нас может жить при вечном пламени?» — вот грозный вопрос, который ставит перед нами Исаия в главе тридцать третьей своей книги.

— Я все же полагаю, что проблема сущности адского пламени остается открытой. Для меня это пластический символ мук и раскаяния души, страждущей от своих земных заблуждений.

— Обычная уловка людей с удрученной совестью. Но это страусова политика, пан доктор. И разве не сказал великий итальянский провидец в двадцать пятой песни своего «Чистилища»:

Здесь горный склон — в бушующем огне,А из обрыва ветер бьет, взлетая,И пригибает пламя вновь к стене;Нам приходилось двигаться вдоль края,По одному; так шел я, здесь — огня,А там — паденья робко избегая.

Ксендз на минуту прикрыл глаза, наслаждаясь чеканным ритмом святой поэмы. Пронь, слегка усмехаясь, не прерывал наступившего после декламации молчания. Затем, стряхнув с сигареты пепел, склонился к разнеженному дантовскими терцинами старцу и заметил:

— Однако, преподобный отец, процитированный вами поэт не очень-то тверд в том, что касается загробных мучений.

— Как это? — возмущенно вскинулся ксендз.

— Очень просто. Кары, описанные в «Божественной комедии», иногда совершенно противоположны огненной муке, о которой у нас идет речь. Вспомните, предатели у Данте не в огне жарятся, а окованы льдом, чревоугодники очищаются алчбой и жаждой, а гордецы таскают на себе тяжелые глыбы.

— Так ведь это же поэтическая фантазия, — защищался раздраженный священник, — я же не считаю «Божественную комедию» Символом веры или Евангелием.

— Тем не менее, ваше преподобие, — безжалостно уличил его доктор, — вы только что пытались использовать эту поэму в качестве аргумента в нашем споре.

— Но вы же, — запальчиво перебил гостя хозяин, — вы же осмотрели мою коллекцию. Разве следы, выжженные покаянными душами в присутствии надежных свидетелей, не служат для вас достаточным доказательством действенности карающего огня? Или вы считаете весь мой музей мистификацией и сомневаетесь в подлинности экспонатов?

— Нет, ваше преподобие, в подлинности экспонатов, во всяком случае большинства из них, я не сомневаюсь. Кому, как не мне, верить в возможность подобных феноменов. Во избежание фальши не стану от вас скрывать рода своих занятий: я парапсихолог. То, что знаки, оставленные фантомами, имеют вид выжженных оттисков, для меня вовсе не доказательство материальности потустороннего пламени.

— Вот тебе раз! Это почему же? И как иначе можете вы объяснить подобное чудо?

Пронь улыбался довольный. Запальчивость оппонента явно импонировала ему — он любил споры с накалом.

— Знаки, оставленные душами умерших, — отчеканивая каждое слово, произнес ученый, — выглядят выжженными потому, вернее сказать, они выжжены именно потому, что оставлены душами тех, кто при жизни верил в посмертное наказание огнем.

— Безумная интерпретация, — горячо воспротивился старец, — этим меня не убедить.

— Я не собираюсь никому навязывать свои взгляды, но, раз уж зашла речь, я прямо и откровенно высказываю свое мнение.

— Значит, вы полагаете, что люди и после смерти…

— Веруют в то же, во что веровали при жизни, а многие свое потустороннее существование воображают в виде огненной муки.

— Но тогда выходит, что…

— Выходит, что не всегда и не во всем умершие осведомленнее живых. Я глубоко убежден, что люди прихватывают с собой на ту сторону почти все предрассудки, пристрастия и заблуждения, каким следовали в своей земной юдоли.

— И как же вы представляете себе техническую, извините за выражение, сторону этих знаков? Их опаленность?

— Их специфическая окраска обычна при каутеризации — прижигании тканей в медицинских целях; знаки эти стигматопластического или, как еще говорят, идеопластического характера, что, впрочем, одно и то же: они вполне подобны тем, что оставляют фантомы, возникающие в процессе материализации.

— Apage, satanas! — прошептал расстроенный оборотом разговора священник. — Нам не прийти к согласию никогда.

— Извините за уверенность, с какой я высказываю свои суждения, такова уж моя привычка. У меня нет претензии на всеведение, я всего лишь выдвинул гипотезу.

— Ладно, давайте оставим наш спор, он делается бесплодным.

Ксендз взглянул на часы.

— Уже пять. Мне пора к вечерне. Не хотите пойти со мной? В нашем костеле для вас тоже найдется кое-что интересное.

— Охотно, преподобный отец.

— Станьте справа от главного алтаря и вглядитесь попристальней в его верхнюю створку.