Избранные произведения в двух томах. Том 2
Шрифт:
— На пенсию выхожу. Пора.
— А-а, — вспомнил Иван, — теперь ведь увеличили пенсии… Тебе небось предел дадут: тысячу двести?
Аникин пожал плечом, что-то собрался ответить, но вдруг закашлялся надсадно и хрипло, согнувшись пополам, глаза его выкатились, наслезились, налились кровью.
— Вот, э… табак окаянный, — стал он виновато оправдываться, все еще содрогаясь и харкая, сокрушенно тряся тлеющим в пальцах бычком. — Ведь страшно сказать, пятьдесят лет курю.
— Пятьдесят? — поразился Иван. — Со скольких же это?
— С семи лет. Мать поймала — хотела сечь. А отец разрешил… Мы ведь с Курщины,
Ивану вдруг сделалось очень жалко этого старого человека, докурившего свой рабочий век.
Он даже подумал, что сейчас самое время ответить на чужое откровение откровением, высказать и свое затаенное.
Но не сказал. Не так уж близки они были с Аникиным.
Уже затемно, проводив Аникина и его бригаду обратным пароходом, Иван вернулся в село и с трудом отыскал нужный ему дом среди остальных, сложенных на один и тот же кондовый манер.
В сенях он больно ушиб темя о притолоку, громыхнул в потемках ведром либо тазом, но все же в конце концов достиг двери, той самой, что обита дерюгой, деликатно постучал в мягкое и вошел.
— Добрый вечер, — сказал он, сожмурясь от света.
Лампа под бревенчатым потолком сияла с той безумной яркостью, какую умеют нагнетать одни лишь полудикие сельские электростанции, неспособные поддерживать нормальное напряжение: то хоть ослепни со свету, то сиди во мраке и считай красные волоски внутри лампы.
— Добрый вечер, — ответили ему.
И когда Ивановы глаза приноровились к свету, он увидел женщину, которая чинно сидела у стола, а теперь встала ему навстречу.
Он сразу догадался, что это хозяйка, что она здесь дожидалась его, нового постояльца, а постоялец только вот явился, на ночь глядя.
— Малыгина Катерина Абрамовна.
Ладонь ее была жестка и шершава.
— Иван, — представился он. — Еремеев.
Очень приятно.
Она стояла перед ним, воздев подбородок и глаза. Но не потому, что так уж мелка была ростом, а потому, что сам он был отчаянно длинен, сто девяносто четыре, и ему редко попадались ровни, на него всегда так смотрели — снизу вверх. А он, как и все долговязые люди, тяготился своим преимуществом, горбил спину, сутулился, не знал, куда девать свои длинные руки, свои длинные ноги, и, как все великаны, был от природы застенчив.
Однако, вопреки этой застенчивости, он успел окинуть ее, хозяйку, быстрым оценивающим взглядом.
Ей уж, конечно, под сорок, во всяком случае давно за тридцать. Не скажешь, чтобы слишком костлява, но довольно-таки худа, спереди небогато и сзади, должно быть, не пышно. Сильно смугла. Черные волосы причесаны гладко, до блеска — вроде бы только что голову мыла. В мочки ушей вдеты серьги сельповского золота, к платью приколота брошь, а на шее у нее монисто из мелкого и невзрачного кемского речного жемчуга.
Вырядилась баба к случаю — смех, право. Все они одинаковы.
— Присаживайтесь, — сказала она. — Ужинать будете?
От ужина Иван не отказался бы: так с утра и ходил не евши. Но он еще не знал, станет ли здесь же столоваться, где ему выпало жить, и если будет жилье со столом, то надо бы заранее договориться насчет платы, а не лезть на дармовое угощение, и для первого раза, конечно, следовало самому явиться с гостинцем
и всем прочим, что положено по случаю знакомства.— У вас тут магазин до которого? — справился он.
Хозяйка махнула рукой:
— Какой тут у нас магазин? Горе одно… Бывает, что и весь день на замке. Но если вам что надо, — она посмотрела выразительно, давая понять, что вполне догадывается и соображает насчет известных мужицких надобностей, — то Макарьевна, продавчиха, с дому выдает: у нее там запас, в любое время…
— А это где?
— Ну, сами не найдете, — усмехнулась она.
И, толкнув дверь, позвала:
— Альбина.
Скрипнула другая, та, что напротив, дверь. И в комнату вошла то ли девочка, то ли девушка, уже не то и еще не се, переросток одним словом, — та, которую кликнули Альбиной, — наверное, дочка. На мать нисколько не похожа: белобрысая, белобровая, с белым мучнистым лицом. Глаза, впрочем, темные — они с ходу пронзили гостя, как буравами, недобро и колко. И он тотчас же сопоставил этот взгляд с пронзительным взглядом мужчины на портрете, понял, что дочка в отца.
— Аля, ты сбегай к Макарьевне, — сказала мать, — возьми там… Одну?
— Две. — Иван протянул широкую, как полотенце, сторублевку. Он хотел сразу же зарекомендовать себя человеком денежным и достойным.
Белобрысая Альбина молча взяла деньги и вышла, хлопнув дверью сильней, чем надо бы.
— А я на стол соберу.
Она принесла сковородку дымящегося, плавающего в жиру мяса, миску соленых груздей, прозрачных, как льдинки, посыпанных луком, на тарелочке — рыбьей икры, желтой и дробной, от простецких рыб.
Стала резать хлеб, держа на весу краюху.
Иван обратил внимание на ее руки: они были багровы, будто обморожены, в мозолях и ссадинах, кожа на суставах надтреснута. Вспомнил шершавое рукопожатие.
— Вы, Катерина Абрамовна, в колхозе работаете?
Она перехватила его взгляд, следящий за руками, догадалась, откуда этот вопрос, зарделась досадливо сквозь смуглоту, однако, покончив с делом, рук не спрятала — положила перед собой на клеенку.
— А у нас тут не колхоз — совхоз. Переиначили недавно, — объяснила она. — Сама я в мэтэфэ работаю, на дойке.
— Полегчало в совхозе?
Она пожала плечами.
— Так ведь у нас и колхоз неплох был. Мы оленье стадо содержим, десять тысяч голов. — Малыгина кивнула на сковороду. — Олени — они очень выгодные, и забот с ними никаких. Да только…
— А что?
— Район грозится забить все стадо. Говорят, из центра такой приказ спущен: чтобы меньше числилось хвостов. Для средней продуктивности. Слыхали?
— Слыхал…
(Ничего он не слыхал.)
— Ну вот.
Она вдруг рассмеялась.
— А у оленя и хвоста нету. Какой у него хвост?
Снова хлопнула дверь.
Альбина поставила бутылки, шмякнула об стол сдачу, повернулась, ушла. Все так же молча.
У Ивана даже под ложечкой заныло, когда он взглянул на эти бутылки: черного стекла, с рыжим сургучом на горле, и буквы на этикетке черные с рыжим. Аптекарский товар и тот нарядней. Он уж пивал эту водку захолустных северных заводов, которую гонят черт знает из какого несусветного дерьма, а может, и впрямь из дерьма — по трофейному, говорят, способу; от одного ее запаха воротит душу, а наутро раскалывается голова. Да что поделаешь.