Избранные произведения в двух томах. Том 2

Платон Андреевич знал, что она выступит против него. Что она нанесет ему более тяжкие и верные удары, чем те, которые были нанесены и которые он перенес хладнокровно. Ведь ей раньше других были известны все тонкости проблемы, у нее была отличная выучка и — главное — талант.

И все же он не мог не залюбоваться ею, когда она шла мимо, не мог отвести глаз от этих полных бедер, длинных ног и нежной, почему-то совсем не тронутой летним загаром шеи.

Сколько же ей сейчас? Тогда было двадцать семь, и она к тому времени уже защитила кандидатскую; потом… да, потом был некоторый перерыв… а затем докторская. Значит, двадцать семь плюс…

— Югыдская депрессия долго считалась преимущественно областью нефтегазообразования, из которой газ и нефть мигрировали на обрамляющие ее складчатые сооружения. И здесь известную роль сыграли субъективные геологические представления Платона Андреевича Хохлова…

Она повернулась к нему, то ли извиняясь за то, что вынуждена упомянуть его имя, то ли подчеркивая, что она ведет с ним открытый научный спор, а не следует дурным примерам заушательства. При этом, глядя на него, она привычным жестом взнесла руку и поправила дужку очков.

То, что она носит очки, для него уже не было новостью. Однако этого жеста он еще не знал.

А в ту пору, когда они повстречались впервые, она еще не носила очков. Тогда она была аспиранткой. Аспиранткой того же ВНИГРИ — Научно-исследовательского геологоразведочного института. Приезжала на Печору за материалом для своей диссертации. Она пришла к нему в управление. Кратко изложила тему… что-то о тектонике Верхне-Печорского района. Была почтительна с ним, как подобает аспирантке, беседующей с доктором наук, но и достаточно независима, как это может себе позволить молодая привлекательная женщина, прибывшая из Ленинграда в таежную глухомань. Хохлову даже показалось, что ей не так уж позарез была необходима его консультация и она нанесла этот визит скорей из вежливости, поскольку тема диссертации касалась его, хохловских, владений, его геологического хозяйства.

Потом она уехала на месяц в партию Мчедели. И там произошла вторая встреча. А потом была и третья…

— Как часто мы спешим сослаться на авторитеты. Уловив аналогию между Тимано-Печорской провинцией и Русской платформой, мы сразу поминаем академика Губкина. Но ведь это, товарищи, в корне неверно! Печора живет своей жизнью, и аналогия здесь довольно рискованна…

Из глубины зала, приближаясь к сцене, кочевала ко рядам записка. Вот ее кинули на захлопнутую суфлерскую будку. Из-за кулис тотчас выскочил расторопный молодой человек в черной паре, подобрал бумажку, отдал ее председательствующему. А тот, повертев ее в руках, протянул Платону Андреевичу. На записке значилось: «Докладчику».

Хохлов развернул, прочел: «Почему в своем докладе вы умолчали о подлинных причинах, заставивших разведку топтаться в Лыжском районе? Кого вы боитесь — самого себя или призраков прошлого?»

Подписи не было. Почерк показался Хохлову знакомым… Нет, не вспомнить, мало ли он читал всяких служебных бумаг.

Платон Андреевич поднял голову, сощурясь, вгляделся в задние ряды. Но там, под нависшим балконом, было совсем темно.

— Тоня, может быть…

— Нет, не хочу.

Он ужинал на кухне, как обычно. Ему это нравилось: у газовой плиты, воплощающей ныне семейный очаг, подле холодильника, мурлыкающего домовито и ровно, а вдоль стен эти белые шкафы и полки хорошей немецкой работы, на полках эмалевые банки, тоже немецкие, но надписи по-русски: «крупа», «рис», «сахар». Тут вот никак не ошибешься, не спутаешь, тут все разложено по полкам, у каждой полки, у каждой банки свое назначение. И это — хоть это! — дает ощущение порядка, покоя… Он тут как-то яснел душой.

Однако сегодня его даже это раздражало. Из духовки воняло метаном. Занавеска на окне — после стирки, что ли, — скособочилась, стала неприлично куцей. А в довершение всего эти котлеты… Он швырнул вилку.

— Но может быть, ты… У меня есть.

— Не надо.

Она предлагала ему рюмку, а он не хотел. Слава богу, у него не было этой подоночьей привычки пить из-за плохого настроения. Или пить просто так, без толку. Пить он любил с толком.

— Ты полагаешь, что… (…это очень серьезно?).

— Ну, а ты… (…как думаешь? Что я валяю дурака?).

Так они разговаривали между собой уже много лет, отлично понимая друг друга с полуфразы, с полуслова. Это создавало известные удобства, избавляло от длиннот. И, вероятно показавшись бы непостижимым для посторонних, для них самих было совершенно естественным. Как и то, что она называла его Тоней.

— Но, я надеюсь, это не… (…грозит крайностями?).

— А я на них… — Он свирепо грохнул кулаком по столу.

Она прикрыла уши, хотя и знала, что он не договорит до конца. Все-таки она была урожденная Урусова. Наталья Алексеевна Хохлова, его жена, была урожденная Урусова. То есть не просто дворянка, а княжна. Ее девочкой оставили в Омске с крупозным воспалением легких, у добрых людей, на пути в Харбин. Там, в тихом доме, где Хохлов однажды был на постое в пору сибирских экспедиций, ее, уже девицей, и обнаружил Платон Андреевич.

Впоследствии он привык к ней. Точно так же, как к этой манере разговаривать полуфразами. Он привык даже к тому, что Наталья Алексеевна была не ахти как умна. Лично он давно уже считал ее совершенной и непоправимой дурой. Но в гостях либо дома, когда они сами принимали гостей, в различных компаниях, с которыми они водились и где, как правило, собирались достаточно интеллигентные люди, — здесь Наталья Алексеевна всегда и на всех производила очень выгодное впечатление. Она довольно тонко судила о новинках литературы и кино, держалась достойно, не унижалась до провинциальных сплетен, и в этом, наверное, проявляла себя порода. Сам же Хохлов не мог удержаться от корчей, когда она заводила разговор об охлопковской премьере, виденной ею в Москве, и еще об этом новом поэте… ну, как его… Тимошенко?

Что же касается ее дворянства и княжества, то Платон Андреевич никогда, даже втайне, этим не обольщался и не кичился. А проявленную им самим классовую близорукость считал вполне искупленной, протаскав четверть века свою супругу по всяким отчаянным и гиблым, оторванным от цивилизации местам, где все приходилось начинать с самого начала — и не раз, а многажды, и заставив ее делить с ним все лишения и тяготы кочевой жизни. В том же было и ее самой честное искупление.

— Знаешь, Тоня, я начинаю предполагать, что все это из-за…

Наталья Алексеевна повела подбородком куда-то на стену, даже сквозь стену, и еще через несколько стен, — как он сразу догадался, именно в том направлении, туда, где в кабинете Платона Андреевича висела фотография его однокашника по технологическому институту, друга молодости, совершившего впоследствии невероятную и блистательную карьеру, набравшего предельную силу и недавно сверзившегося с этих высот, — судя по всему, непоправимо.

То есть фотография эта висела в домашнем кабинете Хохлова раньше, год тому назад, а потом Наталья Алексеевна сама ее сняла со стены, засунула куда-то подальше, а на место этой фотографии повесила другую — свою собственную, в пышном и улыбчивом девичестве.