Избранные произведения в одном томе

Уорд говорила, что у него отличные рекомендации. Естественно, иначе его здесь не было бы.

— Доктор Хантер, — чопорно произнес он. Голос его оказался неожиданно звучным, словно в компенсацию за мальчишескую внешность. Бледные щеки чуть порозовели. — Я читал одну из ваших статей о биохимии разложения. Пару лет назад. Занятно.

Я не знал, как отнестись к этому, поэтому ответил:

— Всегда приятно познакомиться с коллегой по судебной антропологии.

— Вообще-то я судебный тафономист.

— О. Ну да.

Уорд не совсем верно поняла его профессию, однако ошибка эта вполне простительна. В общепринятой терминологии тафономия изучает процессы, происходящие с биологическим организмом после его смерти — вплоть до окаменения. Применительно к судебной медицине это анализ того, что происходит с мертвым человеческим телом. Он включает довольно широкий спектр научных дисциплин, но ничего существенно нового. При всем моем уважении к данному термину, он означает именно то, чем занимаюсь я сам.

Тем не менее я не называю себя судебным тафономистом, и хотя мне известно несколько человек, которые это делают, так принято скорее в Штатах, а не в Соединенном Королевстве. Однако, помнится, в начале своей карьеры я испытывал предвзятое отношение со стороны уже состоявшихся экспертов, не желавших перемен. И мне не хотелось самому становиться таким же.

— Так у вас образование антрополога или археолога? — поинтересовался я.

— Оба. Я учился по нескольким направлениям, включая палеонтологию и энтомологию, — сказал он, оттянув резиновый ободок перчатки и щелкнув им, словно обрубая разговор. Перчатки у него были того же серо-стального цвета, что и комбинезон. «БиоГен» явно серьезно относился к своему корпоративному имиджу. — Старый монодисциплинарный подход был хорош в свое время, но устарел. Судебная медицина развивается. Необходимо использовать самые разнообразные навыки.

— По-моему, я их использую, — промолвил я.

Он улыбнулся:

— Ну да.

Теперь сомнений не оставалось: Мирз пытался уязвить меня. Уорд смотрела на нас и хмурилась.

— Ладно, общайтесь. Мне пора.

Она повернулась и двинулась к полицейскому фургону. Мы с Мирзом смотрели друг на друга. Я снова поразился тому, как молодо он выглядит. «Дай ему шанс». Вероятно, он просто нервничает. Комплексует.

— Были уже внутри? — спросил я, указав в сторону потемневших больничных стен.

Румянец с его щек сошел, а высокомерный вид остался.

— Нет пока.

— Там довольно мрачно. Они недавно закончили пробивать проход в замурованную камеру в педиатрическом отделении. Интересно будет услышать ваше мнение обо всем этом.

— Вы туда заходили?

— Только за перегородку.

Я немного грешил против истины. Я был там два раза, в первый раз — помогая Конраду. Но не стал упоминать об этом. Похоже, Мирз ревностно защищает свою территорию, а мы и так начали общение не лучшим образом.

— Правда? — Щеки его снова вспыхнули румянцем. — Я понимаю, мы должны выказывать друг другу профессиональную солидарность, поэтому на сей раз обойдусь без официальных жалоб. Однако буду признателен, если вы будете держаться подальше от моего расследования.

Я был слишком потрясен, чтобы говорить. Я и был-то там только потому, что никто не сообщил мне, что меня заменили.

— Вообще-то, с формальной точки зрения это расследование старшего инспектора Уорд, — заметил я, стараясь не выходить из себя. — Но не беспокойтесь, у меня нет нужды заходить туда снова. Палата в полном вашем распоряжении.

— Отлично. В таком случае у нас с вами не возникнет никаких проблем.

Мирз повернулся и устремился к двери. Шея его сзади раскраснелась — почти как волосы. Он перехватил поудобнее свою новенькую стремянку и почти бегом взмыл по ступеням на крыльцо.

А потом темный готический интерьер больницы поглотил его.

Глава 8

Возвращаясь к машине, я продолжал злиться. Мирз выглядел мальчишкой, однако самомнения ему было не занимать. А может, и наглости. По роду службы мне приходилось пару раз встречаться с мэтрами, но судебный тафономист переплюнул почти всех. Впрочем, Эйнсли тоже хорош: надо же, давать мне советы о том, как строить карьеру, после того как сам же отстранил меня от расследования! Ну не всего, но этой части. И хотя я не винил в том, что случилось, Уорд, она могла бы сообщить мне и раньше. А не позволять мне шататься по месту преступления, полагая, что я буду этим заниматься.

Обиженный и раздраженный, я пробирался между полицейскими автомобилями, на ходу расстегивая «молнию» комбинезона. Я почти дошел до своей машины и только тут сообразил, что контейнеры для использованной спецодежды остались далеко позади.

Впрочем, эта промашка вывела меня из моего состояния. Во всяком случае, возвращаясь обратно, я уже обращал внимание на происходящее вокруг. И вообще, напомнил я себе, есть вещи и поважнее моей уязвленной гордости. Я посмотрел на мрачные стены больницы. В это время суток здание заслоняло собой солнце, и тень его дотянулась до автостоянки. Стоило мне ступить в нее, как воздух сделался ощутимо холоднее, словно затхлая атмосфера палат и коридоров царила и здесь. Мне даже думать не хотелось о том, как ощущали себя те две жертвы, привязанные к койкам в замурованной палате. Воспоминание об этом мгновенно вытряхнуло из головы жалость к себе. Трудно сказать, как долго находились там их тела — сначала они умирали, а потом разлагались в этой ледяной тьме. В тех условиях — при холодной, постоянной температуре воздуха, изолированного даже от летней жары, — это могло занять месяцы. Возможно, даже годы, поскольку ближе к концу процесса разложения изменения замедляются до тех пор, пока не сходят практически на нет.

У контейнера с использованными комбинезонами я постоял, глядя на здание. В первый раз, наверное, я оценил его истинные размеры. Дом был огромен. С потемневшими от времени стенами, с заколоченными окнами он напоминал исполинский, древний-предревний мавзолей.

Гробницу.

Я смотрел на здание и невольно ежился.

Что еще найдется там?

Я тряхнул головой, повернулся и пошел обратно к машине. Мне было бы интересно осмотреть эти два замурованных тела — уж наверняка что-нибудь эти останки сообщили бы. Но даже так я не слишком жалел, когда силуэт Сент-Джуд исчез из зеркальца заднего обзора.

Я и забыл о репортерах, ожидавших за больничными воротами. Подъехав к ним, я обнаружил, что народу там заметно прибавилось. Теперь у ворот собралась целая толпа — и состояла она не только из журналистов. На мостовой перед воротами стояли демонстранты всех возрастов и цветов кожи с плакатами в руках. Полицейские не пропускали их на больничную территорию. Поперек въезда высились металлические барьеры-рогатки. Подъехав к ним, я затормозил и опустил стекло.

— Что тут происходит? — спросил я у женщины-констебля.

— Типа демонстрация, — безразличным тоном отозвалась она. — Вреда от них никакого. Так, перед камерами красуются. Подождите, сейчас выпущу вас.

Пока она сдвигала в сторону рогатки, я изучал плакаты. Стандартные призывы спасти Сент-Джуд соседствовали с почти политическими лозунгами. Растянутый между двумя шестами транспарант гласил: «Людям нужны дома, а не офисы!» Под ним стоял на скамье и обращался к толпе мужчина. Я снова опустил стекло, чтобы слышать его.

— Должно быть стыдно! Стыдно за то, что людям страшно выходить на улицу! Стыдно за то, что людям в этом районе приходится жить на нищенские пособия! И стыдно за то, что людей бросили умирать, как животных! И где? В больнице! Да, именно так: в больнице!