Избранные произведения. Дадзай Осаму
Шрифт:
Когда влюбляешься, все существо пронизывает музыка. Думаю, это самый верный симптом пресловутого «любовного недуга».
Моя любовь без взаимности. Но все равно я люблю, люблю, не могу иначе. Она — служанка в маленькой гостинице, единственной в нашей деревне. Ей нет и двадцати. Мой дядя, начальник почтового отделения, охоч до выпивки и не пропускает ни одной пирушки, которую по какому-либо поводу устраивают в банкетном зале гостиницы, там-то он с ней, скорее всего, и сошелся, во всяком случае каждый раз, когда она появлялась у окошка, чтобы положить на счет деньги или по делам страховки, дядя непременно, дразня ее, отпускал какую-нибудь несмешную сальную шуточку.
«В последнее время и у тебя тоже, видать, отличная конъюнктура, денежки в кошелку так и текут! Браво! Поди, подцепила любвеобильного самца!»
«Ах, отстаньте!» — говорила она. И потом добавляла: «Ну, в самом деле!» —
Вот так начались мои страдания. Разумеется, Ханаэ не распутница. Но разве сами деревенские жители, заигрывая с ней и давая ей деньги, не склоняют ее к падению? Да-да, этим все и кончится! — от этой ужасной мысли я, бывало, вскакивал среди ночи.
А Ханаэ, как ни в чем не бывало, продолжала каждую неделю приносить деньги. Если раньше мое лицо покрывалось румянцем, сердце колотилось, то теперь от нестерпимой муки я бледнел, на лбу выступали капли йота. Сколько раз, пересчитывая грязные купюры с наклеенными на них гербовыми марками, которые мне невозмутимо протягивала Ханаэ, я испытывал страстное желание разорвать их в мелкие клочья! У меня так и вертелась на языке фраза, знаменитая фраза, сказанная кем-то в одном из романов Идзуми Кёка: «Умри, но не будь игрушкой в чужих руках!» Но это звучит так высокопарно, я знал, что мне, невежественному деревенщине, никогда в жизни не выговорить такой тирады, и все же меня так и подмывало ее произнести. Умри, но не будь игрушкой в чужих руках! Что значат материальные блага! Что значат деньги! И так далее.
Говорят, любящий — любим. Это произошло в конце мая. Ханаэ, как обычно, с невозмутимым видом появилась по ту сторону окошка и, сказав: «Пожалуйста!», протянула мне деньги и сберегательную книжку. Вздохнув, я принялся грустно пересчитывать засаленные бумажки. Вписал в книжку сумму и молча вернул Ханаэ.
«Вы в пять кончаете?»
Я не поверил своим ушам. Может, я ослышался, и это прошелестел весенний ветер? Слова прозвучали так тихо, так быстро…
«Если у вас будет время, я — на мосту…»
Она слегка улыбнулась, потом вновь приняла невозмутимое выражение и ушла.
Я посмотрел на часы. Едва минуло два. Боюсь, мой рассказ покажется бессвязным, но сейчас я уже не могу вспомнить, как убил время до пяти часов. Насупившись, ходил взад-вперед по комнате, или вдруг громко говорил сидевшей рядом сотруднице: «Хорошая сегодня погода, несмотря на облачность!», заметив на ее лице удивление, я бросал на нее злобный взгляд и, вскочив, шел в туалет, в общем, вел себя как полный кретин. Минут за восемь до пяти часов я пошел домой. Как сейчас помню, по дороге я вдруг обнаружил, что забыл постричь ногти, и чуть не разрыдался.
У начала моста стояла Ханаэ. На мой вкус, юбка у нее была слишком короткой. Мельком взглянув на ее длинные голые ноги, я отвел взгляд.
«Пойдемте к морю!» — сказала Ханаэ спокойным голосом. Она пошла медленно впереди, я за ней, отставая на несколько шагов. Хоть мы и шли на отдалении друг от друга, в какой-то момент я заметил, что мы оба идем в ногу, и мне стало неловко. Небо было затянуто тучами, поднялся ветер, взметая на морском берегу клубы мелкого песка.
«Вот здесь хорошо!»
Ханаэ прошла между двумя вытащенными на берег большими рыбачьими баркасами и села на песок.
«Идите сюда. Когда сидишь, ветра совсем не чувствуется, тепло».
Я сел, метрах в двух от того места, где сидела, вытянув ноги, Ханаэ.
«Извините, что я вас позвала. Но мне необходимо сказать вам одну
вещь. Мои сбережения — они, наверно, вас удивляют?»В самую точку, подумал я, и сказал хрипло:
«Да, удивляют».
«С вашей стороны это вполне естественно, — Ханаэ склонила голову, голой ногой зачерпнула песок и стряхнула. — Только это не мои деньги. Свои деньги я не коплю. Копить по мелочам — слишком скучно».
В самом деле, подумал я и молча кивнул.
«Так ведь? Сберегательная книжка принадлежит моей хозяйке. Но это абсолютная тайна! Никому больше не рассказывайте! Я смутно догадываюсь, почему хозяйка так поступает, но это слишком сложное дело, не хочется вдаваться в объяснения. Слишком тягостно — для меня. Вы мне верите?»
Она улыбнулась, глаза ее странно блестели. Я понял, что это слезы. Мне ужасно хотелось поцеловать ее. С ней, думал я, мне не страшны никакие беды.
«Здешние такое про меня болтают! Я заподозрила, что и вы обо мне бог весть что вообразили, давно хотела поговорить с вами, и вот сегодня вдруг решилась…»
В эту минуту неподалеку раздался стук молотка. Тук-тук-тук. На этот раз это не было моей фантазией. В стоящем на берегу амбаре, принадлежащем господину Сасаки, действительно что-то приколачивали. Тук-тук-тук. Тук-тук-тук. Казалось, это никогда не кончится. Задрожав, я поднялся на ноги.
«Все понял. Никому ничего не скажу».
В этот момент я заметил, что прямо за спиной у нее навалена большая куча собачьего дерьма, и некоторое время колебался, не надо ли ее предупредить.
Волны лениво колыхались, шлюпка с грязным парусом, покачиваясь, прошла совсем близко вдоль берега.
«Ну что ж, прощайте».
Ширь, пустота. Что это за деньги, почем мне знать?
Чужая душа — потемки. Игрушка ли она в чужих руках, или еще что, меня не касается. Как все глупо! Есть хочется…
После этого Ханаэ, как и прежде, раз в неделю, раз в десять дней приносила деньги и клала их на счет, теперь это были суммы в несколько тысяч йен, но мне было все равно. Принадлежат деньги хозяйке, как она утверждала, или все-таки ее собственные, в любом случае меня это совершенно не касалось.
Если теперь разбирать, кто же из нас потерпел любовное поражение, не сомневаюсь, что потерпевшим был я, и при этом я нисколько не огорчился, так что поражение получилось каким-то странным. Я вновь стал обыкновенным сонным служащим, только и всего.
В начале июня я по делам оказался в Аомори и случайно увидел демонстрацию рабочих. Нельзя сказать, что я совсем не интересовался политикой, но она всегда наполняла меня чувством безысходности. Кто бы за что ни брался, результат — один. В каком политическом движении ни участвуй, в конечном счете, ты всего лишь топливо для корабля, груженного неуемной жаждой славы и власти стоящих у руля. Высокопарно излагать свои убеждения, не испытывая ни в чем сомнений, громогласно заявлять, приняв величавую позу, что если вы последуете моим словам, то непременно лично вы, а равно ваша семья, ваша деревня, ваша страна, да ^то там — весь мир будут спасены, если же спасены не будут, то только потому, что вы не вняли моим словам, затем, получив отказ от дорогостоящей куртизанки, впасть в отчаяние и требовать запретить проституцию, возмущенно набрасываться с кулаками на более импозантных коллег, скандалить по любому поводу, и наконец, всем надоев, получить орден, прибежать домой на седьмом небе от счастья, с криком: «Мать, ты только взгляни!», сияя самодовольством, открыть коробочку с орденом и показать жене, на что жена холодно процедит: «Всего-то пятого разряда? Хотя бы третьего…», и тогда разувериться в браке… Я убежден, что только такие никчемные, полубезумные люди пускаются в политику и всякие там общественные движения. Вот почему на всеобщих выборах в апреле этого года, когда столько разглагольствовали о демократии, я не испытывал ни малейшего доверия ко всем этим господам, будь они из Либерально-демократической партии или из Партии прогресса, и там и там все те же старые лица, даже и говорить не о чем, и эти тут как тут— Социалистическая партия, Коммунистическая партия, подло воспрянули, шумят, веселятся, можно сказать, жируют на поражении в войне, отчего еще гаже впечатление, что это черви, копошащиеся в трупе капитулировавшей страны, поэтому в день выборов, десятого апреля, когда дядя велел мне голосовать за господина Като из Либерально-демократической партии, я ответил: «Да-да, конечно!», а сам, выйдя из дома, пошел к морю и, немного прогулявшись, вернулся домой. Я всегда полагал, что никакие разглагольствования о политических и социальных проблемах не избавят нас от тоски обыденного существования, и все же в тот день в Аомори, случайно увидев демонстрацию рабочих, я вдруг заподозрил, что все мои прежние убеждения были ошибкой.