Избранные произведения. Том 2

У мужчин страх крепок сон. Вот пример вам — Адамсон. А дам сон ужасно чуток, Даже будит их крик уток.

Неоднократно писал Ан. К. стихи своему портному Орлову. Вот одно из них:

Хоть волком вой, Хоть Фигнер пой, Орлов портной Совсем не внемлет. Зато порой — И не впервой, А сто второй Упрек приемлет. А все ж зимой Ходи нагой… Зато весной В мехах и в вате! Орлов портной, Хоть чем прикрой: Ведь день седьмой Сижу в халате!

При огромном уме, которым обладал Ан. К., очень характерно, что в постижении мира он, с чутьем истинного художника, давал предпочтение интуиции, как можно судить из следующих строк:

Красотою все объято. Лучезарен небосклон. Не умом, а сердцем взято, Что скрывал во мраке он.

Необычайно ценны следующие стихи о самом себе, посланные родным как новогоднее приветствие:

Ваш брат двоюродный А. Лядов, Противник многих Ваших взглядов, В родне — единственный урод, Не глуп, не зол, ужасный мот, Скучает прозой жизни жалкой, Пленен драконом и русалкой, В мечтах и в сказке лишь живет — На Новый год привет Вам шлет.

В одном стихотворении увлечение идеями Льва Толстого отразилось так:

Итак я к свету!.. Жить на воле, Ходить, косить с народом в поле — Вот жизни идеал. Любить людей, без славы, злата, Любить их, как родного брата; Любить, как Бог велел.

На этом стихотворении позднее была сделана приписка: «Фу, как глупо!!!»

Прочитав «Божественную комедию» в переводе Федорова, Ан. К. так выразил свое возмущение недостатками перевода:

То в строчке два лишние слога, То нет одного — проглотил. Местами туман в переводе, Добраться до смысла нет сил! О, Федоров! Если б, как Данте, Ты из лесу выход искал, К тебе не явился б Вергилий, К волчице 6 ты на зуб попал.

Строгое отношение к искусству сквозит в этих стихах. Искусство — подвиг избранных:

Пускай берется только тот за эпиграмму, Кто может у людей найти пороков гамму И отыскать из гаммы сей Ту ноту, что звучит больней.

Среди стихов Ан. К. есть две небольших шутливо-повествовательных вещи, описывающих летнюю дачную жизнь. Начало одной из них проливает свет на одну из причин вечной тоски Ан. К.:

Уж лето красное промчалось! Так дни за днями и бегут… Недолго жить мне здесь осталось — Опять за ненавистный труд. Чтоб обучать девиц, мальчишек, Терпенья должен быть излишек, А я устал уже давно Твердить год целый все одно. Как жалок тот, кто поясняет Глухому звук, слепому цвет. Ей-богу, в этом проку нет! Лишь время попусту теряет. К такому делу еду я — Печальная судьба моя.

Но и «красное лето» бывало не особенно красно для Ан. К. «Как мы живем?» — пишет он: «Беру фотографию и снимаю»:

Курочка хлопочет: Кормит, обшивает; Петел — что-то хочет, А чего — не знает. Петушки-цыплята Пьют, едят, гуляют, Смехом день встречают… И картинка снята.

И называет тут же эту фотографию «позорной пасторалью».

К стихописанию своему Ан. К. относился как к «греху», называл стихи свои «деланными».

Я не поэт, нет, я не Пушкин, Куда! Я ниже, чем Козлов. Бездарностью я просто Душкин, А глупостью — забью ослов.

Но если можно на стихи Ан. К. смотреть как на шутки, то нельзя не видеть в письмах его высокого искусства.

Пока они не изданы целиком, нельзя и понятия дать, как обаятельно-цельно отражен в них весь его облик, как искрится в них и сверкает многогранная его личность.

Но о стиле этих писем можно сказать и теперь несколько слов, если судить даже только по выдержкам, приводимым в настоящем издании.

Написанные довольно мелким, скрытным, меланхолическим, красивым почерком во второй половине жизни, а в первой — размашистым и неустановившимся, они поражают изящным своим лаконизмом и мощной изобразительностью.

Сжатость стиля та же, что и в музыке. Та же досказанность, доработанность, выраженность каждой фразы — каждого такта мысли.

Глубокой искренностью, правдивостью проникнуты они. Непрерывно движение мысли, отражение постоянной душевной жизни встречается в них.

Стихи и ноты их украшают. Они пересыпаны остротами, картинками жизни, пародиями. Приводим два письма. Одно — описание болезни в стиле Ницше. Другое — целый рассказ о «том свете», к которому Ан. К. относился довольно скептически. Первое обращено к В. М. Беляевой, второе к В. А. Авдееву.

I

«Так начал поучать Заратустра.

Поистине говорю Вам, о, братья, мои, лучше влезть в чужую кожу, чем вылезть из своей.

Не падайте духом, братья мои, когда люди забинтуют вашу голову и вашу шею так, что оставят открытым только один глаз и одну ноздрю — старайтесь чувствовать, что вы все-таки еще живете.

Не падайте духом, когда ваши гланды распухнут наподобие кулича, а боли, при глотании, будут напоминать Вам ужение из вас ершей — с улыбкой говорите: «О, Карамбо!»

На пятый день Вашего лежанья не приближайте к себе домашних животных, так как близка уже будет та минута, когда вы пожелаете обварить их чаем или выколоть вилкой им глаза. О, братья! не старайтесь почесать себя между лопатками. Помните, что вы — «цари природы», а потому у вас руки коротки.

Братья! когда вы отлежите себе бока, то утешайтесь тем, что есть рыба Камбала, которая всегда лежит только на одном боку.

Так говорил Заратустра».

II

«Мой милый, дорогой Авдюша!

Пишу тебе с того света. Прости голубчик, что так долго не отвечал, но я все это время был очень занят; сначала умирал, потом меня хоронили, а под конец, как полагается, должен был порхать над землей 40 дней — навещать знакомых и места, где я жил. Освободясь от христианских обязанностей, я сейчас же вспомнил тебя, и вот пишу. Слушай. Как только я взлетел на небо (на всякий случай взял с собой твои обиходы), прямо попал в общество музыкантов и композиторов всех времен и национальностей. Тут были все: и великие, и средние, и маленькие. Некоторые из них были очень горды и важны. Страшно подступиться.