Избранные произведения

– Послушай, братец, я признаться, давно уже гляжу на вас, не надивуюсь. У меня сердце болит, меня жалость берет - а ведь томите и мучите вы сами себя ни за что ни про что. А? Что же ты молчишь? Поговорим хоть раз откровенно, грудь нараспашку. Я вижу и знаю все, что делается, даром что пьян бываю, - все знаю. Ведь вы друг по друге сохнете; вы любили друг друга прежде; любитесь же с богом и теперь - кто вам мешает?

Игривый молчал, а Шилохвостов очень спокойно продолжал:

– Видишь, брат Павел, ведь я обижать обижаю Любашу и горькую чашу она от меня пьет - ну что же делать? Видно, такова судьба ее, власть господня; а ведь я ее люблю, ей-богу, уважаю и желал бы ей лучшей участи. Ты же мне друг - и за тебя я рад в огонь, ей-ей рад. Из-за чего же вы сами себя казните? Ведь я негодяй, я не стою и мизинца eel Что же ты молчишь, Павел, и глядишь на меня так? Ты думаешь, я тебя обманываю? Ей-ей нет; вот как перед богом; я ведь вижу и знаю все. Сами вы себя казните ни за что ни про что.

На речь эту Игривый, помолчав, отвечал:

– Я очень рад, любезный, что тебе все известно; ты поступаешь справедливо, что не ревнуешь жены своей: она перед тобой не виновата ни в чем.

– И это глупо.

– У всякого об этом свои понятия.

– Что же ты мне этим глаза колешь? Я сам лучше всякого знаю, что я подлец; что же мне делать?

– Ну, уж с совестью своею мирись как знаешь; в этом я тебе не указчик. Я тебя, впрочем, никогда и ничем не попрекал и теперь не упрекаю.

– Ну, а больше что?
– Ничего.

– Глупо это, братец, ей-богу глупо! Вот видишь:

я последний, пропащий человек, вот этого не стою, - и сам щелкнул, - а я такому человеку, как ты, говорю в глаза, что это глупо. К чему такое фанфаронство? Кто тебе за него спасибо скажет?

– Тот, - отвечал Игривый, понизив голос, - кто тебе велит честить самого себя негодяем. Я щажу тебя, Семен Терентьевич, ради жены твоей; иначе я бы сказал тебе больше. Впрочем, не забудь, пожалуйста, что ты говоришь теперь об ней, о своей жене, и что уверял меня сейчас же в уважении к ней.

– Ну так что же ей в нем, в этом уважении?

– Оно дорого даже и от такого человека, каков ты.

– Чудаки вы, да и полно!
– сказал Шилохвостов, пожав плечами.
– Модники! А сам встал и начал расхаживать по комнате.
– Ну, делайте что хотите, вас не разберешь. Не покидай, однако, Любаши. Я еду, братец, завтра; мне нужно, есть делишки, а тебе грешно будет - ты ее не забывай.

– Прощай, мой друг, - сказал он вечером жене, - я еду с Карпушей. Послушай, будь поласковее к Павлу Алексеевичу; видишь ли, он старушку мать твою взял к себе и призрел - за что? Ведь он нам чужой и только что добрый человек; он вот и фортепьяна твои хочет выкупить, а я и муж твой, да скотина, не стою волоса его и не стою тебя. Мне жаль вас обоих, так бог с вами - я вам не помеха...

Любаша побагровела до самых ушей и молча смотрела вслед мужу большими лучистыми глазами. Он обернулся в это время, остановился и спросил кротко:

– Что ты так дико на меня смотришь?

– Уйди, ради бога уйди, - проговорила она с трудом, отворотившись и закрыв лицо руками.

Шилохвостов посмотрел на нее призадумавшись, вышел молча и ворчал про себя: "И здесь нет приступа - вот не знала баба горя, купила баба поросят!.. Того и гляди какой-нибудь несчастный роман разыграют - и все на нашу шею, на мою то есть с Карпушей; мы и отдувайся после".

Игривый по-прежнему навещал почти ежедневно Любашу, а иногда и Любаша приезжала на часок к своей матери в Алексеевку, а по воскресным дням к обедне. Любаше как-то совестно было взглянуть первое время на Павла Алексеевича она все припоминала слова своего мужа; но Игривый непринужденным, искренным обращением своим скоро заставил ее забыть это; она уверилась, что муж ее не проговорился Игривому, и успокоилась. После отъезда Карпуши. и Шилохвостова дорога вслед за ними заглохла, и слуха об них не было никакого. Между тем Анна Алексеевна захворала; с неделю уже ездил к ней уездный лекарь и утешал ее подробностями о найденных в уезде и подкинутых трупах, о том, что оказалось при вскрытии, и о предстоявших ему еще в этом роде подвигах. За микстурами беспрестанно посылали верхового в город; дочь и сам Павел Алексеевич не отходили от больной и через несколько дней закрыли ей глаза. Лекарь, приехав на другой день, рассказал по этому случаю несколько очень забавных анекдотов, заключил кратким изложением статистики скоропостижной смертности в уезде и уехал.

Тихо и чинно похоронили старушку в семейном склепе Подстойного, отпев ее в Алексеевке. Любаша с Павлом Алексеевичем шли вдвоем за гробом, который все крестьяне и крестьянки Подстойного проводили от самой церкви в Алексеевке до семейного кладбища своих господ.

Возвратившись с прогулки, сын и зять с горя решились продать часть своего имения; а как она прилегала к долям Алексеевки, то Игривый сошелся с ними и купил ее. Прочие крестьяне Подстойного пришли по этому случаю всем миром к Павлу Алексеевичу и, кланяясь ему в ноги, просили, как они выражались, "отобрать" их всех от Гонобобеля и Шилохвостова и "взять за себя". Они привыкли видеть в соседе своем какого-то опекуна и защитника и человека с некоторым влиянием даже и на своих беспутных господ. Они в таких резких и выразительных чертах представили бедствие свое, крайность своего нищенского положения, что трудно было им возражать. Игривый успел, однако ж, успокоить их несколько, обещав пособить им при посеве и растолковав, что продажа зависит от их господ, а на покупку нужны, кроме доброй воли, еще и деньги.

По случаю этой сделки, в которой Шилохвостов действовал также уполномоченным за Карпушу, он ухаживал день-другой около соседа, как будто у него было что-то на душе, и наконец, сидя у него после расчета с трубкою за стаканчиком чая с позолотой, повесил нос в стакан, стал помешивать чай свой в раздумье ложечкой и сказал:

– Подстойное наше, чай, все не минует твоих рук, Павлуша; да и с богом. Право, я тебе этого желаю. Беспутному сыну богатство не впрок. А кормить станешь нас, бобылей, меня то есть с Карпушей, под старость нашу, а?

– Накормил бы я вас лучше смолоду, - отвечал Игривый, - да так, чтоб вы не только до новых веников помнили, а не забывали и под старость.

Шилохвостов весело захохотал: этот лад речи был ему по вкусу. Он затянулся трубкой, прихлебнул чаю, перекинулся назад в кресла и, устремя с улыбкой глаза на Павлушу, сказал:

– Что правда, то правда; да уж и вы мне хороши; я, брат, себя не жалею, и сам браню себя, и другим не заказываю; да уж зато позволь попенять путем и тебе: я таких чудаков, признаться, не видал и во сне.

– Ну что же?
– отвечал Игривый.
– Будем удивляться друг другу - больше нечего делать.

– Послушай, модник, - продолжал тот, - я тебе не шутя сделаю еще одно предложение. Чтоб совесть тебя не мучила, коли ты больно совестлив, так дело можно бы обделать хорошо так, что были бы и волки сыты и овцы целы...

– Я покуда еще тебя не понимаю, - сказал Игривый равнодушно, - но, признаться, добра не чаю от кудреватой речи твоей; не лучше ли тебе на всякий случай наперед обдумать то, о чем хочешь говорить, или уж просто промолчать?

– Да нужно, братец, сделай милость, полно дурачиться; выслушай меня спокойно да подумай после сам. Вот что, - продолжал он с небольшим, скрытным смущением, наклонившись вперед к собеседнику и положив оба локтя на стол, - я, братец, ей-богу, влюблен в Ивана Онуфриевича...

– Влюблен в Ивана Онуфриевича!
– перебил Игривый и захохотал от души.
– Ну что же? Мне сватать его за тебя, что ли?

– Э, братец! Да хоть не перебивай, дай договорить: я не шучу, ей-ей. Я говорю, что я влюбился в Ивана Онуфриевича Машу... Что бы тебе посвататься? Ведь за тебя отдадут ее обеими руками...