Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

Оставшись один, Джофри постоял еще немного посреди комнаты, сжав кулаки; лицо его потемнело от злости: он думал. Ясно одно: что-то надо предпринять, и притом немедленно, если он не хочет, чтобы имя Десмондов было втоптано в грязь. Он нахмурился, подавляя желание немедленно расправиться со своим братцем: это удовольствие придется отложить до другого раза. Может быть, пойти и попытаться подогреть Бертрама: заставить его отправить своего мерзавца-сынка в Канаду или в какую-нибудь колонию подальше? Нет, из этого ничего не выйдет: слишком уж у них там плачевное положение, и на Бертрама нельзя рассчитывать; что же до Каролины, то он давно подозревал ее в тайном сговоре с Клэр. Наконец он решил посоветоваться с родителями и, взяв телефонную трубку, попросил соединить его с «Симла Лодж».

К телефону подошел отец. Не успел Джофри поздороваться, как тот прервал его:

— Я только что собирался звонить тебе. Ты будешь днем дома? Мне надо поговорить с тобой.

— По поводу известного дела?

— Да.

— В таком случае я буду ждать вас. И захватите с собой матушку.

— Мама не может приехать. А я буду у тебя примерно через час.

Джофри ждал отца в биллиардной, сгорая от нетерпения; он без конца курил, сделал несколько ударов по шарам, не попал, ругнулся и, бросив кий, принялся шагать из угла в угол, то и дело подходя к окну. Наконец из-за высоких рододендронов, скрывавших поворот аллеи, вынырнул маленький «стандард» с британским флажком на капоте. В комнату быстро вошел генерал Десмонд. К великому изумлению Джофри, он был в комбинезоне, который обычно надевал для работы в саду, в длинном непромокаемом плаще и резиновых сапогах. Взгляд его голубых глаз был ледяным, даже капли дождя на усах блестели, словно сосульки.

— Рад видеть вас, сэр. Разрешите, я возьму пальто — оно совсем мокрое. Принести вам чего-нибудь выпить?

— Да. Виски с содовой, мой мальчик. И себе налей тоже.

Джофри подошел к погребцу, смешал напитки, протянул стакан генералу, и тот стоя залпом осушил его.

— Надеюсь, Клэр здорова?

— Да… вполне.

— Слава богу.

Отец все больше и больше удивлял Джофри, но он решил не ломать над этим голову и прямо перешел к делу:

— С этой выставкой, которую устроил наш родственничек, получилась страшная чертовщина. Надо ее закрыть.

— Она уже закрыта, Джофри.

— Что?..

В комнате воцарилась звенящая тишина. Генерал поставил на стол пустой стакан.

— Сегодня после второго завтрака ко мне заехал начальник полиции графства. Выражал всяческое сочувствие, чуть ли не извинялся… Чарминстерские власти расправились сами, и он ничего не мог поделать… но он тоже считает, что у них был только один выход — конфисковать эти «произведения искусства».

— Ну конечно!

— Он сказал также, что постарается оберечь имя твоей жены, чтобы оно не фигурировало в скандале.

— Каком скандале?

— Твоего двоюродного братца, — изрек генерал Десмонд, роняя каждое слово так, точно оно оскверняло его гладко выбритый рот, — сегодня утром пригласили в Чарминстерский полицейский участок и официально обвинили в демонстрации непристойных картин.

— Не может быть, сэр… Вот чертовщина!

— Он должен предстать перед судом в следующий понедельник. — Голос генерала был тверд, как металл.

10

Помещение Чарминстерского суда, где назначили слушание дела, было набито до отказа. Это старинное здание с полукруглой галереей и высоким куполом редко вмещало в себя такое количество не только видных горожан, но и рядовых обитателей графства. Стефену, который под охраной бравого сержанта с мучительным нетерпением дожидался начала заседания, казалось, что он, словно стеной, со всех сторон окружен плотным кольцом лиц. Глаза его застилал туман, и он никого толком не мог различить. Правда, он — благодарение богу! — знал, что никого из родных здесь нет, зато был Ричард Глин, и мысль об этом чрезвычайно подбадривала его.

Внезапно, словно по команде, гул голосов смолк. Вошли судьи и с приличествующей случаю торжественностью заняли свои места. Затем, после минутной заминки, вызвали Стефена, сержант, подвел его к скамье подсудимых, и заседание суда началось. Стефен почувствовал, как у него напряглись все нервы, когда секретарь бесцветным, тягучим голосом начал читать по бумажке:

«Стефен, сквайр Десмонд, вы обвиняетесь в нарушении общественного порядка, выразившемся в том, что семнадцатого марта в городе Чарминстере, в цокольном этаже дома номер пять по Корнмаркет-стрит, будучи временным арендатором и владельцем указанного помещения, преднамеренно выставили три непристойные картины, или панно. Согласно разделу первому „Акта о непристойных публикациях“ от 1857 года, вы должны представить доказательства, которые позволили бы суду прийти к выводу, что вышеупомянутые картины, или панно, конфискованные на основании жалобы, поданной властям, и доставленные в судебное присутствие согласно ордеру, выданному в соответствии с указанным разделом указанного Акта, не подлежат уничтожению».

Секретарь закончил чтение, и взгляды всех присутствующих устремились на три панно, выставленные для всеобщего обозрения посреди зала.

— Признаете ли вы себя виновным? — спросил секретарь.

— Не признаю, — тихо ответил Стефен.

На какое-то мгновение взоры всех присутствующих обратились к Стефену, но тут с места поднялся представитель обвинения и завладел всеобщим вниманием. Это был Арнольд Шарп.

— Господа судьи, — глухо, чуть ли не скорбно начал он, — позвольте мне сказать несколько слов от себя лично и выразить глубокое огорчение по поводу того, что на мою долю выпал сей труд. Но положение адвоката при городском совете не оставляет мне права выбора и вынуждает выполнить свой долг.

— Прошу к делу, — сухо заметил судья.

Шарп поклонился, ухватившись за лацканы пиджака.

— Господа судьи, факты, относящиеся к заказу этих панно, слишком хорошо и широко известны, чтобы еще раз перечислять их здесь. На основании некоторых рекомендаций, а также самых торжественных заверений ответчика — возможно, было принято во внимание и то уважение, каким пользуется его семья, — работа эта была поручена ответчику. Учитывая цель, для коей предназначен Мемориальный зал, это было проявлением великого, святого доверия. Я опускаю вопрос о том, что пережили члены комиссии, когда увидели, как выполнен их заказ, а также о том упорстве, с каким автор воспротивился их разумным и доброжелательным намерениям не затевать скандала. Я просто прошу вас вникнуть в дело без всякой предвзятости и рассудить, сколь жестоко было обмануто великое доверие, оказанное ответчику. Доказательства здесь, они доставлены в открытое заседание суда. Эти, с позволения сказать, произведения искусства перед вами.

Шарп помолчал и хмуро посмотрел на панно.

— В интересах благопристойности я не намерен долго и подробно останавливаться на разборе этих картин. Тем не менее справедливость требует, чтобы я указал на основные моменты, повлекшие за собой данное обвинение.

Взяв указку, которой он заблаговременно запасся, Шарп шагнул вперед. Он постучал ею по картине «Плоды войны» и по залу пронесся гул оживления.

— Здесь, — продолжал Шарп, — среди развалин, отнюдь не способных навести на возвышенные мысли, мы видим обнаженную фигуру женщины во весь рост, которая, по словам ответчика, изображает мир. Мы люди совсем не предубежденные и не узколобые. Мы не возражаем против обнаженных фигур вообще — скажем, на исторических полотнах старых итальянских мастеров, особенно если они, как это мы видим в творениях великих художников, соответствующим образом задрапированы. — Стефен, слушавший его, сжав губы, не удержался при этом от кривой усмешки. — Но эта женщина совсем не задрапирована, фигура ее исполнена такого сладострастия, так тщательно выписаны соответствующие места ее тела, что это не может не вызвать краски стыда у неискушенного зрителя.

Шарп помолчал и повернулся к соседнему панно.

— На этой мерзости — я думаю, господа судьи, это слово вполне оправдано — мы видим нечто, долженствующее изображать поле боя, где наши войска — а то, что это наши войска, легко определить по тому, как они одеты, — сражаются с врагом. Хотя нас здесь опять-таки прежде всего интересует проблема благопристойности, разрешите мимоходом обратить ваше внимание на то, как изображены наши храбрые воины: они лежат мертвые и раненые в окопах, словно потерпели поражение, а ведь — благодарение богу! — мы выиграли войну. Но не в этом главное. Я хочу, чтобы вы посмотрели на этих трех чудовищ, полулюдей-полуптиц, которые кружат над нашими войсками. Все мы знаем про то, как ангелы явились нашим славным доблестным воинам и помогли победить гуннов. Если бы здесь было запечатлено это прекрасное божественное видение изображающее ангелов с распростертыми крыльями, в развивающихся белых одеждах, это было бы благородное и возвышенное зрелище. Но вместо этого перед нами какие-то отвратительные чудища. И вот к чему, господа судьи, я веду свою речь. Ответчик со свойственным ему стремлением к непристойности, отмечающим каждый его мазок, пририсовал этим чудовищам женские формы: перед нами снова наполовину обнаженные женские фигуры, с тщательно выписанными грудью и торсом, который заканчивается перьями; конечно, только извращенный и похотливый ум мог создать такое. Ну, скажите, пожалуйста, господа судьи, чем еще, если не крайней извращенностью, можно объяснить то, что ответчику пришло в голову изобразить каких-то непонятных женщин-уродов?

Тут с галереи раздался гневный протестующий голос, в котором Стефен сразу узнал голос Глина:

— А вы когда-нибудь слышали про гарпий, которых Гомер упоминает в «Одиссее», вы — невежественный осел?

Зал ахнул. Председатель суда возмущенно застучал молоточком и, поскольку нарушителя порядка обнаружить не удалось, объявил:

— Еще одна такая выходка, и я потребую немедленно очистить зал заседаний.

Когда тишина был восстановлена, Шарп, несколько сбитый с толку этой репликой, продолжал с еще большим ядом, чем прежде: