Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16
Шрифт:
— Вы работаете?
Она наклонила голову.
— В приюте святого Варнавы для бедных девушек. Я там почетный секретарь. А руководит всем этим наш уважаемый отец Лофтус.
— Лофтус! — воскликнул он.
— Да, это изумительный человек. Он был для меня… — она помедлила, — …большой моральной поддержкой.
Стефен хотел было что-то сказать, но промолчал. Вскоре они добрались до Слоун-стрит, где она снимала квартирку на верхнем этаже бывшего особняка. Она провела его в гостиную — длинную, довольно узкую, но приятно обставленную комнату, выдержанную в серовато-серебристых тонах, с пушистым ковром и строгой мебелью. На стенах, друг против друга, в рамах из белой полированной сосны, висели его картины, которые она купила семь лет назад.
— Они хорошо здесь выглядят,
Она указала на фотографию в серебряной рамке и, пока Стефен рассматривал снимок, сняла шарф и перчатки и подошла к небольшому столику, на котором стоял термос и накрытое салфеткой блюдо.
— Хотите чего-нибудь выпить? Садитесь, пожалуйста. Тут у меня горячее молоко. Но, может быть, вы предпочтете виски с содовой?
Он мог бы поклясться, что она вздохнула с облегчением, когда он сказал, что предпочитает молоко. Несмотря на ее оживление, он чувствовал, что она очень нервничает, хочет довериться ему и вместе с тем ужасно боится уронить себя в его глазах. Пока она наливала молоко, он исподтишка изучал ее. От ноздрей ко рту у нее пролегли морщины разочарования. Она стала более разговорчивой — ему казалось, что она все время подстегивает себя, стараясь поддержать беседу. На письменном столе стояла картотека, лежало несколько блокнотов, список прошений — словом, разные бумаги, связанные с ее благотворительной деятельностью, а над всем этим, рядом с фотографией детей, — большой портрет священника, красивого, с высоким целомудренным челом, от которого, казалось, так и веяло величественным спокойствием. То был, бесспорно, Лофтус. Стефен подошел поближе, чтобы рассмотреть его.
— Это и есть священник приюта святого Варнавы?
— Вы знаете отца Лофтуса?
— Когда-то знал. Он жестоко обошелся с Дженни… моей женой… когда она работала в Доме благодати. — И небрежно добавил: — У него здесь вполне откормленный вид.
— Ах, Стефен, как можно так! Вы только посмотрите, какое у него благородное лицо.
— На фотографии человека можно сделать каким угодно, Клэр. — Он улыбнулся без тени ехидства. — А вот если бы я вздумал написать его, я бы проник под этот толстый слой жира. — Внезапно он расхохотался — это был короткий спазматический смех, закончившийся приступом кашля. Он вытер глаза выпачканным красками платком. — Извините. Мне просто пришло в голову, что я ведь и сам чуть не стал таким.
Она молчала и даже не сказала того, что само просилось на язык. Он снова сел.
— Как поживает Джофри?
Она мучительно покраснела, но ответила совершенно спокойно:
— Полагаю, что хорошо. Мы не виделись уже несколько месяцев.
Теперь ему уже нетрудно было сложить вместе разрозненные кусочки мозаики. Хотя Клэр не порвала с Джофри, она, во всяком случае, старалась видеться с ним возможно реже, а жизнь свою заполняла — быть может, с несколько чрезмерным пылом — благотворительностью, участием в различного рода комиссиях, всякой благовоспитанной филантропией. И все же сколько одиноких, горьких минут познала она в этой красивой комнате, где было так прохладно сейчас после жары и духоты театра и где так приятно пахло лавандой!
Молчание грозило стать тягостным, а этого ни в кот случае не следовало допускать. Клэр поднялась и предложила Стефену сэндвич — тоненький треугольничек белого хлеба с обрезанными корочками, на котором лежал кусочек плавленого сыра и половинка маслины.
— Боюсь, что это не очень сытно.
— Я не голоден, — сказал он. — Я съел целый котелок рубца с луком перед тем, как идти в оперу.
Клэр вспыхнула и быстро взглянула на него. Ну почему он все так огрубляет? Бессознательно или нарочно? И у нее захолонуло сердце: она в смятении спросила себя, зачем пригласила его в это убежище, которое ей
стоило таких трудов создать и куда не ступала нога ни одного мужчины, кроме отца Лофтуса, ну а он — священник и в счет, так сказать, не идет. Неужели человек, что сидит сейчас перед нею, действительно Стефен Десмонд? В этом ужасном готовом костюме и дешевых коричневых ботинках (которые Дженни — чего Клэр, конечно, не могла знать — заботливо выбрала в «Ист-Лондон эмпориум») он выглядел точно простой рабочий — какой-нибудь мастеровой, принарядившийся ради воскресного вечера. Правда, в его манере держаться, в этой гордо откинутой голове чувствуется известное благородство, но Клэр почему-то смущали коротко остриженные волосы Стефена, лишь подчеркивавшие худобу лица, а особенно смущало ироническое спокойствие взгляда. Его красивые руки огрубели, ногти были обломанные, запущенные и покрытые пятнами от красок.Но Клэр постаралась не думать об этом: она решила, что должна что-то сделать для него. Стремление оказать поддержку, помочь, развитое деятельностью на благо обездоленных, заговорило в ней полным голосом.
— Стефен, — вдруг прервала она молчание. — Где вы жили все эти годы?
— В Ист-Энде, — неопределенно ответил он. — У реки.
— Где доки?
— Да, на Кейбл-стрит, в Степни. А что?
Потрясенная, она в изумлении смотрела на него.
— А не кажется ли вам, что пора положить этому конец? Я хочу сказать… разве эта жизнь — для вас? В таком окружении… среди таких людей?
— Художник не должен замыкаться только в своем кругу. К тому же я люблю простой народ.
— Но вы должны жить среди красивых вещей… где-нибудь в деревне… пусть даже в совсем маленьком домике.
— И рисовать розы, что растут в палисаднике? Нет, Клэр, я черпаю вдохновение в грязи нашей славной Темзы. И, пожалуйста, не жалейте нас. У нас есть свои развлечения. В субботу вечером мы, как правило, отправляемся в местный кабачок выпить по кружке пива. А иной раз выезжаем и за город. Летом мы проводим две недели в Маргете у золовки моей жены по первому мужу. Она держит рыбную лавочку и изумительно делает заливное из угрей.
Клэр прикусила губу. Он что, смеется над ней или в самом деле настолько опустился и стал таким низменным в своих вкусах? Мысль о том, что он живет в убогом домишке, с этой девкой-служанкой, о которой отец Лофтус отзывался с таким возмущением и чья разнузданность, должно быть, повинна в падении Стефена, в том, что он утратил всякую стойкость, вызвала у Клэр негодование и почти физическую тошноту.
— Мне казалось…
Он улыбнулся почти совсем как прежде:
— Не волнуйтесь, Клэр. Важно не то, где я живу, а могу ли я там писать. Только это имеет значение. Я должен работать, когда и как хочу.
— Значит, — медленно сказала она, — вы не собираетесь возвращаться в Стилуотер?
— Ни в коем случае.
— А вы когда-нибудь вспоминаете о ваших родных, которые остались там?
— Вероятно, вы будете шокированы… Нет, не вспоминаю.
— И вы даже не знаете… как они живут?
Он отрицательно покачал головой.
— Я ничего о них не знаю.
— А что, если им недоставало вас… если вы были им нужны?
— Этого быть не может.
— А ведь там произошли перемены, Стефен… большие перемены… и не к лучшему.
Она произнесла это таким торжественным, чуть ли не зловещим тоном, что он не выдержал и усмехнулся. Клэр вспыхнула, задетая и оскорбленная его безразличием, этой его спокойной усмешкой. Неужели его ничто не в силах тронуть? Или, может быть, в своей отрешенности, замкнувшись в этом противоестественном уединении, не общаясь ни с кем, не получая писем, не читая газет — иначе он, конечно, наткнулся бы на какую-нибудь статью, связанную с его матерью, — он утратил способность что-либо чувствовать и его уже ничто не интересует, кроме нанесения красок на кусок холста? На какое-то мгновение Клэр захотелось в свою очередь причинить ему боль, рассказав обо всех бедах, свалившихся на обитателей Стилуотера. Но она снова сдержалась — не столько из соображений христианского милосердия, сколько решив, что это ее не касается и что своим вмешательством она может только еще больше напортить.