Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

Маленькие французские часики тихонько пробили на каминной доске, и Стефен вздрогнул.

— Уже поздно. Я и так слишком долго злоупотреблял вашим вниманием.

Она промолчала. Он встал и протянул ей руку. Когда она подала ему свою, Стефена вдруг охватила щемящая грусть, возникло ощущение утраты и сожаления. Неожиданно для себя он положил руку ей на плечо.

— Мы ведь по-прежнему друзья, правда?

На ее лице появилось выражение, которое он почти ожидал увидеть, — испуг, чуть ли не панический страх от его близости — и в глазах его промелькнула усмешка.

— Я рад, Клэр. Теперь я вам уже безразличен.

Он снял руку с ее плеча. Они прошли в маленькую переднюю.

— Непременно заходите, — еле слышно промолвила она, пытаясь говорить непринужденно.

Он улыбнулся, ничего ей не ответил и через секунду исчез. И вдруг она ясно почувствовала, что никогда больше не увидит его. Медленно, опустив голову, она прошла к себе в спальню — лицо ее снова стало матово-бледным и по-юному свежим, совсем как в былые дни, только она этого не видела, хоть и стояла перед зеркалом. Стефен выглядел таким усталым — и физически, и морально — и казался таким странным. Неужели правда, что ее чувство к нему умерло? Она не знала. Слезы повисли у нее на ресницах и медленно потекли по щекам.

«По крайней мере мне известно теперь, где он живет. Надо поговорить с Каролиной. Я обязана это сделать».

3

Более семи лет жизнь Стефена текла мирно, без каких-либо серьезных происшествий, но сейчас волна событий, поднявшаяся после посещения Глина, неожиданно захлестнула его. Дней через двенадцать после его встречи с Клэр пришло письмо на Кейбл-стрит со штемпелем Стилуотера. Дженни, простая душа, не ведающая гордыни и привыкшая уважать родственные чувства, часто в глубине души желала, чтобы Стефен помирился со своими родными — пусть даже они откажутся признать ее, — и сейчас, приняв письмо, положила его на тарелку мужа, который еще не пришел с реки.

Вернувшись домой, Стефен сел за стол и сразу взял письмо, думая, что оно от Глина, ибо неоднократные намеки Ричарда подготовили его к мысли, что он должен получить какое-то известие, но, вглядевшись в почерк на конверте, нахмурился и снова положил его на тарелку. Однако после ужина он вскрыл письмо и, заметив через некоторое время, с каким напряженным интересом смотрит на него жена, сказал:

— Это от Каролины… Она хочет, чтобы я с ней встретился.

— И ты встретишься, конечно?

— Ну кому это нужно?

— Неужели тебе не хочется повидать сестру?

— Пустая трата времени.

— Но она ведь тебе родная — одной с тобой плоти и крови, как говорится.

Он перестал хмуриться и невольно улыбнулся. Его позабавили не только сами слова, но и та серьезность, с какою они были сказаны. Он погладил ее руку. Рассудительность Дженни, ее прямодушие и простота, казалось, неизменно возвращали его к действительности из той причудливой дикой страны, где он бродил один. И он снова — уже в который раз — подумал о том, сколь многим он обязан не только ее веселой, здоровой, щедрой натуре, ее сдержанности и добродушию, но и ее чутью, ее инстинктивному пониманию человеческой природы. Ее сочувствие — молчаливое сочувствие, которое она дарила ему, когда он впадал в уныние, — действовало, как целительный бальзам. Ее скромные вкусы и желания, сводившиеся к «чашечке крепкого чайку» или приобретению нового половика для кухни, отсутствие зависти, ее поистине детский интерес к более богатым и счастливым, чьи фотографии печатают в журналах, которые она внимательно изучала, казались ему необычайно трогательными. А разве не чудесным даром была эта спокойная деловитость, с какой она хозяйничала в доме, и это умение сохранять присутствие духа в трудную минуту! В ней была подлинная романтика, романтика здравого смысла и доброты, романтика женщины, с которой можно мирно спать в теплой постели. Какими нелепыми и никому не нужными казались сейчас Стефену его скитания и злоключения в сравнении с жизнью в этом доме, куда она его впустила и где он обосновался прочно и навсегда.

— Я люблю тебя, Дженни. И поэтому я встречусь с Каролиной. — И, чтобы не впасть в сентиментальность, добавил: — Поделом мне! Нечего было ходить в эту проклятую оперу.

Она улыбнулась ему — сочувственно, тепло и мудро.

На следующей неделе, в среду, он нехотя вышел из дому и отправился на вокзал Виктории, где под центральными часами его должна была ждать Каролина. Утро выдалось хмурое и дождливое, так что работать все равно было невозможно, и это несколько смягчило дурное настроение Стефена, умерило нежелание, с каким он делал эту никому не нужную уступку родственным чувствам. Последние несколько дней он почему-то испытывал невероятную усталость. Его всегда огорчало наступление в Лондоне поры осенних туманов, и, поскольку из-за кашля он не спал добрую половину ночи, на душе у него, когда он подъезжал к вокзалу, было далеко не весело.

Сойдя с автобуса, он стал протискиваться сквозь толпу на платформе и тут заметил, что часы показывают уже больше одиннадцати. Неужели Кэрри, это олицетворение пунктуальности, могла опоздать, подивился он. И в ту же секунду увидел у книжного киоска невысокую женщину средних лет, с седеющими волосами, одетую в мешковатый коричневый шерстяной костюм, — что-то в ней показалось ему знакомым. Тут и она заметила его, и ее широкое озабоченное лицо осветилось улыбкой. Она быстро направилась к нему и, взволнованно ахнув, схватила за руку. Это была его сестра, хотя он с трудом узнал ее.

— Ну и утро! — воскликнула она, пытаясь в этом тривиальном замечании о погоде обрести душевное равновесие. — Льет как из ведра.

— Ты, наверно, порядком вымокла, пока ехала до Халборо.

— Да, очень. Автобуса не оказалось, так что мне пришлось идти пешком. И зонтик у меня, как на грех, вывернуло. — Снова неестественно хмыкнув, она со вздохом указала на зонтик — жалкие черные лохмотья на погнутых спицах, — который держала в руке. И добавила: — Я думаю… его все же можно будет починить.

Оба помолчали. Затем он сказал:

— Тебе не мешает выпить чашку кофе. Пойдем в буфет?

Но ее, видно, привела в ужас перспектива очутиться в толчее и сутолоке привокзального ресторана.

— Мы там не сможем поговорить. Среди такого шума! Есть тут одно местечко — «Медный чайник»… там совсем по-домашнему… и близко: через дорогу, возле «Паласа».

Они вышли из вокзала, обогнули конечную остановку автобуса и в тупичке, ответвлявшемся от Виктория-стрит, обнаружили это заведение, выкрашенное блекло-зеленой краской, в витрине которого, среди банок с джемом и черствых булочек на железном подносе, спала большая черная кошка. Поднявшись наверх в маленькую комнату, где гулял сквозняк и в этот час почти никого не было, они сели за столик из мореного дуба, на котором стояла шаткая ваза с бумажными цветами, кружка для пожертвований в фонд приюта доктора Барнардо и колокольчик, какой в Швейцарии подвязывают коровам. Стефен позвонил, — раздался невероятный трезвон, и в зале появилась высокомерная особа в сером вязаном жакете; через некоторое время она принесла им две чашки бурого, чуть теплого пойла и горку худосочных пирожных.

В присутствии владелицы заведения Каролина для отвода глаз оживленно болтала о погоде, о видах на урожай, о перспективах предстоящей охоты на лисиц, но как только они остались одни, плечи ее поникли, она умолкла и принялась уныло помешивать жидкость в выщербленной чашке.

— По-видимому, — сказала она очень тихо, предварительно удостоверившись, что их никто не подслушивает, — мне придется начать с начала. Ты ничего не знаешь?

— Ничего.

— Ну так вот… в дополнение ко всем неприятностям… — она собралась с силами перед мучительным признанием, — …мы расстаемся с усадьбой.

Стефен, казалось, не понял ее.

— Расстаетесь? Почему?

— Мы вынуждены продать дом.

Он в изумлении посмотрел на нее.

— Но ведь… это собственность церкви, и он не может быть продан.

— Церковная комиссия разрешила это отцу… принимая во внимание наши обстоятельства… при условии, что мы будем жить по-прежнему недалеко от церкви.

Наступила пауза.

— Куда же вы переезжаете?

— В ужасный маленький домишко на пустыре. Один из тех, что выстроил Моулд, — без всякого вида из окон, без сада, всего четыре комнаты и такие крошечные, что негде повернуться. Ах, боже мой, боже мой, это просто невыносимо!