Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

Он помолчал, опустив глаза на белые накрахмаленные манжеты, аккуратно выглядывающие из-под рукавов сюртука и застегнутые на простые золотые запонки.

– Ах нет, Сью, – возразил он странным, делано естественным тоном. – Я бы сказал, по поводу нее ты ошибаешься. Я чувствую, в ней есть что-то доброе… великая способность делать добро.

– Она потешается над нами, Робби. Насмехается над всем, даже над Богом.

Он неодобрительно сжал ее плечо своей крупной белой рукой и процитировал:

– Да не хулится ваше доброе [95] . Полагаю, Сьюзен, нам не подобает критиковать других людей.

– Ты испытываешь к ней интерес, – быстро проговорила она. – Я это чувствую.

Роберт не стал отрицать.

– Признаю, Сьюзен, я испытываю к ней интерес, – произнес он, спокойно глядя сестре в глаза. – Но только потому, что хочу спасти ее душу. Вспомни, в прошлом я имел дело со многими женщинами. И что же? Разве я когда-нибудь дал тебе хоть малейший повод усомниться во мне?

95

 Послание к Римлянам, 14: 16.

Это было правдой. Он сталкивался со многими женщинами, откликавшимися на его духовный пыл с благоговением, которое он благодушно привык воспринимать как должное. Но ни на кратчайшее мгновение у него не возникали по отношению к ним чувства, заслуживающие хотя бы тени упрека. Симпатии Роберта целиком были на стороне его самого, Бога и сестры.

Рожденный в набожной семье из Трентона, он был одним из тех индивидуумов, которым, казалось, с ранних лет предначертана пастырская стезя. Его отец Джозайя Трантер, неудачливый лавочник, не добившийся преуспеяния мелкий пекарь, бородатый приверженец церкви единства седьмого дня, заквашивал свои хлеба при помощи Книги Левит. Даже от выпекаемых им пончиков несло затхлостью и высокой моралью. Мать, которую звали Эмили, ревностная христианка, происходила из почтенного рода Конкорд. Она была тихой и доброй, сносила постоянные неудачи супруга с похвальным терпением и стойкостью. Ее счастье заключалось в детях, к Роберту же она питала особо страстную привязанность, скрытую за маской невозмутимости. И Роберт действительно заслуживал глубокой преданности. Он рос обязательным, разумным, от природы прилежным мальчиком, не был склонен к проказам, и когда гости, погладив его по голове, спрашивали: «Ну что, сынок, кем ты хочешь стать?», отвечал совершенно искренне: «Я буду проповедовать Евангелие». Его возвышенное намерение с радостью взращивали и поощряли. Заезжий пастор, гостивший в доме пекаря, даже написал о нем брошюру под названием «Спасен в юном возрасте девяти лет». Таким образом, он рано познал пыл спасения.

Сьюзен в силу кроткого нрава неизбежно находилась в тени брата. Она преклонялась перед ним и вообще была хорошей девочкой, но не образцом совершенства. И если Роберт поступил в богословский колледж, то ей без возражений позволили устроиться медсестрой в больницу Джона Стирлинга.

Шли годы, и наконец настал великий день рукоположения Роберта. Момент славы для бедного пекаря и его жены! Позабыв обо всех мытарствах, о невзгодах и жертвах ради экономии, они облачились в свои лучшие торжественные наряды и, счастливые, сели на поезд до Коннектикута.

Но произошло трагическое недоразумение. Отъехав шесть миль от Трентона, поезд сошел с рельсов на стрелке и врезался в насыпь. Ущерб оказался незначительным, погибли лишь два человека. То были Джозайя и Эмили Трантер. Роберт, конечно, страшно расстроился. Известие обрушилось на него в тот момент, когда он, посвященный в сан, выходил из храма Единства. Была трогательная сцена. Что касается Сьюзен, то она по сравнению с братом почти ничего не говорила. Никто не ожидал, что потеря так тяжело скажется на ней. Однако в течение следующего месяца она дважды падала в обморок, исполняя свой долг в больнице. У нее диагностировали порок сердца и доброжелательно посоветовали отказаться от работы в казенных учреждениях.

В результате она поселилась с братом в Оквилле, где тот получил свой первый пасторат. И посвятила всю себя Роберту. Большего она и не желала. Но Роберт, пусть рьяный и успешный, чувствовал себя не на своем месте. Им владело беспокойство. Он унаследовал пылкий и романтичный ум. Ему хотелось, хотя сам он этого не сознавал, увидеть краски и пощупать текстуру мира. Через год он покинул пасторат и подал заявку на участие в миссионерской деятельности.

Его искренность и способности были известны многим, и этот шаг был встречен с одобрением. Руководство секты понимало, что он не отличается крепким здоровьем. К тому же преподобный Хайрам Макати – ее движущая и направляющая сила, – подобно Александру Великому, стремился к завоеванию новых земель. В то время под влиянием особых обстоятельств возникла настойчивая потребность в миссионере на Канарах. И Роберта отправили не в Китай, не в Конго, а в Санта-Крус. Естественно, Сьюзен поехала с ним.

Такова вкратце его история. А сейчас он терпеливо смотрел на сестру.

– Я абсолютно серьезен, Сью, – произнес он твердо. – Поверь, меня посетило озарение, что миссис Бэйнем можно спасти. Больше надежды дает обращение циника, нежели души, попросту апатичной. И я обрету огромное счастье, если послужу скромным орудием Господа и приведу эту душу к благодати. – Его глаза вспыхнули восторгом при мысли о величии этой цели.

Сьюзен молча и почти тоскливо взглянула на него, на щеках ее проступили алые пятна тревоги. А потом с порывом ветра в иллюминатор ударил водоворот дождя, и с палубы донеслись смех и восклицания. По трапу быстро простучали чьи-то ноги, и в дверь кают-компании вбежала Мэри. Ее туфли были забрызганы водой, в растрепанных волосах посверкивали, как жемчужины, дождинки.

– Дождь идет, дождь идет, – пропела она. – Свистать всех вниз!

Следом за ней в кают-компанию вошли Элисса, Дибдин и Коркоран.

– Боже правый, – сказал Дибс, шагая враскачку, как бывалый моряк, – вот это шквал! Внезапный, как… как не знаю что.

Элисса, отряхнув лацканы пальто, уставилась на Трантеров.

– Вы тут пели, – громогласно объявила она. – Это ужасно забавно. И фисгармония… очень, очень мило. Вы жмете ногами на эти штучки – педали, верно? Но не надо останавливаться. Вы должны нас развлечь. Чудесно! Просто очень даже восхитительно! – Проскользнув мимо остальных, она уселась на длинный бархатный диванчик и изобразила вежливое ожидание.

В воздухе мгновенно разлилось ощущение неловкости, но, хотя краска еще не сошла с лица Сьюзен, голос ее прозвучал твердо.

– Мы пели для Создателя, – отчеканила она. – Мы не относимся в этому как к развлечению.

Элисса нахмурилась в деланом недоумении.

– Ну неужели вы не можете что-нибудь спеть? – запротестовала она. – Я хочу сказать, разве нельзя развлечь и вашего Создателя, и нас одновременно?

Дибс издал свой обычный смешок, но глаза Сьюзен потемнели, а губы побелели. Казалось, она не в силах найти слова для ответа. Но тут заговорил Роберт.

Глядя прямо на Элиссу, он произнес:

– Я спою для вас, миссис Бэйнем, раз вы просите. В конце концов, мы не настолько невежливы. Я спою что-нибудь из того, что может вам понравиться. И полагаю, Бог тоже был бы не против это услышать.

Он развернулся с безотчетной, едва заметной церемонностью и вполголоса сказал несколько слов, обращаясь к сестре, которая сидела прямо, застыв как изваяние. Целых десять секунд все думали, что Сьюзен не пошевельнется, но потом она покорно сникла, положила руки на клавиатуру и начала играть. Это был негритянский спиричуэл «Все дети Божьи», и, когда по салону разлился мелодичный дискант дешевой фисгармонии, Роберт запел.

Он обладал хорошим голосом – его баритон слегка гудел на низких нотах и вибрировал на высоких, тем не менее был богатым и звучным. Распахнув глаза и напрягая горло, Роберт очень старался петь как можно лучше, от этого исполнение было излишне эмоциональным, даже театральным. Но его манерность не смогла разрушить трогательную красоту мелодии, отдававшейся эхом в тесном пространстве и летящей прочь, чтобы окончательно раствориться на просторах катящего свои волны моря.

Коркоран слушал, наставив на инструмент расплющенное ухо и едва заметно кивая, – эта мелодия была созвучна его настроению. Дибс, чья верхняя губа вопросительно изогнулась, обнажив желтоватые зубы, думал об обеде. Хмурая безжизненность Элиссы не выдавала ничего, кроме скуки и презрения. Но Мэри слушала как завороженная. Она свернулась на диванчике, подогнув стройные ноги, так что туго натянувшаяся синяя саржевая юбка подчеркивала красоту ее бедер. Взгляд молодой женщины был отсутствующим, она не смотрела на певца. В выражении ее прелестного лица, минуту назад такого восторженного и смелого, появилась безнадежность, странная потерянность. Перед ее мысленным взором плыли волнующие, непостижимые тени, в ушах звучал плеск воды в фонтане, и с его журчанием мешалось белое сияние луны. Она вновь ощутила дрожь, словно стояла на краю глубокой пропасти, где вот-вот должно было что-то открыться.