Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16

Некоторое время он стоял, откинув голову, резко выделяясь на фоне опалового неба, потом, не говоря ни слова и лишь взглянув на Николаса со скрытой угрозой, повернулся и пошел прочь.

Николас стоял, будто окаменев, с сильно бьющимся сердцем, потерянный и всеми брошенный. Ему стала понятна снисходительность отца, исключительная покладистость профессора, возвышенное настроение Гарсиа – картина утра была завершена. Хосе в тюрьме… Вор… Нет, нет, никогда, думал он с душераздирающей болью, никогда его не заставят в это поверить. Пусть он мал и ничем не может помочь, но его не сломить! Они не заставят его утратить веру в друга.

От этих мыслей его отвлекли голоса, он повернулся и заглянул за ограду. По аллее в сторону виллы шли двое. Старые, в черной одежде и запыленных сапогах, они ковыляли медленно, будто пара ободранных ворон. Тот, что повыше, с линялым черным зонтиком, был одет в черную сутану, и Николас вскрикнул от удивления, сообразив, что это священник. Теперь он разглядел, что вторым стариком был Педро. Не раздумывая, он бросился бежать, обогнул сад, стараясь быть незамеченным, и продрался сквозь кусты как раз вовремя, чтобы встретить гостей на подъездной дорожке.

– Педро, – сказал он, переводя дух, – как ваши дела? Как Хосе? Что вы здесь делаете?

Старик печально махнул рукой:

– Мы идем к твоему почтенному отцу.

– Зачем, Педро? Скажите же мне, где Хосе?

Священник шел медленно, слегка прихрамывая, и опирался на старый зонтик. Бросив взгляд в его сторону, Педро поспешил ответить:

– Мне не следует разговаривать с тобой, Нико. Это может только ухудшить наше положение. Дела плохи. Но я молюсь Богу, чтобы стало лучше. – Снова взглянув вперед, он торопливо прошептал: – Держи, малыш. Не говори ничего!

Он сунул в горячую ладошку клочок бумаги и в следующую минуту уже был рядом со своим спутником, приближаясь к двери.

Николас метнулся в кусты. Прячась, с бьющимся сердцем, он развернул записку.

Дорогой Нико!

Надеюсь, ты получил это. Меня заперли в казармах. Представляешь? Не могу сказать, что я в восторге от этого места. Приходится из кожи вон лезть, чтобы дали потренироваться. Но ничего! Скоро я выйду отсюда, и мы вместе посмеемся над теми, кто так жестоко ошибся. Если сможешь, полей, пожалуйста, новые посадки. И держись подальше от Гарсиа. Не унывай, амиго! Мы с тобой еще порыбачим. Записку лучше уничтожить.

Твой друг,

Хосе.

Николас трижды перечитал письмо. Слезы навернулись у него на глаза, он положил записку в рот, тщательно перетер ее зубами и с усилием мужественно проглотил. Потом, пытаясь сквозь кусты разглядеть, можно ли выйти незамеченным, он с горечью увидел, что Педро и священник не допущены в дом. Гарсиа счел уместным оставить их стоять у двери, а теперь и консул с мрачной миной вышел на крыльцо говорить с ними.

Преодолев страх, Николас опустился на четвереньки и, не обращая внимания на раздираемые в кровь коленки, подполз поближе, чтобы слышать их разговор.

– Сожалеем, что побеспокоили вас, сеньор, – сказал Педро с таким смирением, что Николас чуть не заплакал. – Мы знаем, что вы заняты делами первостепенной важности…

– Я действительно очень занят, – отрезал консул.

– Об этом я и говорю, сеньор. Тем не менее мы решились потревожить вас по очень важному для нас делу. Сам я бедный и невежественный человек, один я бы не решился прийти. Но отец Лимаза был так добр, что пообещал, что вы со мной поговорите.

– Прошу вас, покороче.

Николас не мог этого вынести. Раздвинув кусты, он увидел возвышавшегося над ним отца, будто прибавившего в росте, и Педро с бледными увядшими щеками, нервно сжимающего руки в умоляющем жесте.

– Речь идет о Хосе, моем внуке. Вам известно, что он попал в беду.

Консул нетерпеливо переступил с ноги на ногу, нервно вздернув мясистый подбородок:

– Разумеется, мне это известно. Но от меня ничего не зависит. Почему бы вам не обратиться в полицию?

– Полиция не слушает бедняков, сеньор. Вот если бы вы с высоты вашего положения замолвили словечко…

– Я не имею ни возможности, ни желания вмешиваться в ход правосудия. Ваш внук должен понести наказание за совершенный им поступок.

– Сеньор… его поступок… – пролепетал Педро, – этого-то мы и не можем понять…

– Хосе – хороший парень, сеньор, – наконец-то заговорил отец Лимаза спокойным, умиротворяющим тоном. – Могу вас в этом заверить, ведь я знаю его с рождения.

Взволнованный этими словами, Николас, вытянув шею, смог увидеть часть склонившейся в поклоне фигуры заступника Хосе. Сердце его упало. Старый священник в порыжевшей сутане с пятнами от еды спереди, с нелепым зонтиком, в растрескавшихся грубых сапогах с засохшими на них комьями грязи имел вид очень неубедительного адвоката. Его простое лицо, желтое и морщинистое, портил багровый нарост в углу губ, из-за чего он говорил половиной рта, что делало его речь довольно неразборчивой.

– Я крестил его, сеньор… Дал ему первое причастие… Руководил конфирмацией…

Эти избитые слова, произнесенные таким чучелом, повергли консула в ярость.

– Крайне трогательно! – саркастически фыркнул он. – Вы отлично подготовили его к преступной жизни.

– Все мы грешны, – произнес священник, ничуть не обидевшись и не сводя мягкого взгляда с лица консула. – Но я и в мыслях не могу допустить, что Хосе – вор.

– Значит, мои драгоценности растаяли в воздухе?

– Ничего невозможного в этом нет. И более странные вещи случались под небесами.

– Как же небеса допустили, что запонки оказались в его кармане?

– Да, сеньор, это прискорбный факт. Но Хосе уверяет, что не клал их туда.

Харрингтон Брэнд презрительно усмехнулся:

– Ему трудно будет убедить в этом судью.

– Несомненно, сеньор. Но не мы его судьи. – Он помолчал, словно бесхитростно предлагал располагать им и его скромным опытом. – Я не верю, что Хосе виновен. Но даже если это так… Если он совершил этот ужасный, глупый проступок, разве не будет высшим милосердием простить его?

– Вы меня за дурака держите? – жестко ответил Брэнд, проникаясь мстительным чувством к этому старому идиоту. – Он украл у меня чрезвычайно ценные вещи. Некоторые из них – перстень с сапфиром… часы, полученные мной от посла Швеции, да только эти два предмета – уже невосполнимая утрата. И я должен, ни слова не говоря, позволить себя ограбить?

– Несомненно, сеньор, утрата ваша может быть велика. Но не выше ли цена человеческой души? Говорю вам, я знаю Хосе! Если его отправят в тюрьму – его, так любящего свободу и простор, – даже не знаю, к чему это может привести… в его состоянии…