Избранные стихотворения и проза

41

Я тот, кто приносит облегчение больным, когда они, задыхаясь, лежат на спине, И сильным, твёрдо стоящим мужчинам я приношу ещё более нужную помощь. Я слышал, что было говорено о вселенной. Слышал и слышал о множестве тысяч лет, Это, пожалуй, неплохо, но разве это всё? Я прихожу, увеличивая и находя соответствия, Я с самого начала даю б'oльшую цену, чем старые сквалыги-торгаши, Я сам принимаю размеры Еговы, Я литографирую Кроноса, его сына Зевеса и его внука Геракла, Я скупаю векселя Озириса, Изиды, Ваала, Брамы и Будды, В мой портфель я сую Манито [53] , и Аллаха на бумажном листе и гравюру распятия. Вместе с Одином, с отвратительнолицым Мекситли [54] и с каждым идолом, с каждым фетишем, Давая за них столько, сколько они стоят, и ни одного цента больше, Соглашаясь, что они были живы и сделали свою работу в свой срок (Да, они принесли кое-что для неоперённых птенцов, которые должны теперь сами встать, полететь и запеть), Принимая черновые наброски всевозможных богов, чтобы заполнить их лучше собою, Щедро раздавая их каждому, и мужчине и женщине, Открывая столько же или больше божественности в плотнике, который делает сруб, Требуя, чтобы перед ним преклонялись больше, чем перед всеми богами, когда он, засучив рукава, стучит по долоту молотком, Не споря, что бог посылал откровения, считая, что ничтожный дымок или волосок у меня на руке непостижны, как любое из них, Пожарные, качающие воду насосом или взбирающиеся по верёвочной лестнице, для меня не менее, чем боги античных сражений, Я слышу, как звенят их голоса сквозь грохот обвалов, Их мускулистые ноги несут их в целости над обугленной дранкой, их белые лбы невредимы средь пламени; Перед женой машиниста, с младенцем у сосков, я молюсь о каждом, кто родился на свет, Рядом свистят три косы на покосе в руках у дородных ангелов со вздутыми на поясницах рубахами; Клыкастый и рыжий конюх искупил все свои грехи, настоящие и будущие, Когда распродал всё, что имел, и пошел пешком заплатить адвокатам, защищающим брата его, и сидел рядом с ним, пока того судили за мошенничество. И быку и клопу ещё не молились, как нужно, Никому и не снилось, как восхитительны грязь и навоз. Сверхъестественное — не такое уж чудо, я сам жду, чтобы пришло моё время, когда я сделаюсь одним из богов, Уже близится день для меня, когда я стану творить чудеса не хуже, чем наилучшие из них, Клянусь глыбами жизни моей! Я уже становлюсь таким же создателем, То и дело полагая себя в лоно теней, которые таятся в засаде.

53

Манито — главное божество северо-американских индейцев.

54

Мекситли — бог войны у ацтеков.

42

Чей-то призыв из толпы, Мой собственный голос, звонкий, вихревой, завершающий. Придите, мои дети, Придите, мои мальчики и девочки, мои женщины, мои домочадцы и близкие, Органист уже разжигает свой пыл, он сыграл уже прелюдию на свирелях. Лёгкие и бойкие аккорды, я чувствую ваш высший подъём и финал. Голову мою так и завертело на шее, Волнами катится музыка, но не из органа она, Люди окружают меня, но они не мои домочадцы. Вечно твёрдая, неоседающая почва. Вечно те, что едят и пьют, вечно солнце то вверх, то вниз, вечно воздух, вечно неустанные приливы-отливы. Вечно старый, неизъяснимый вопрос, вечно этот палец с занозой, Вечно назойливый гик улю-лю! покуда мы не отыщем, где скрылся хитрец и не вытащим его на поверхность, Вечно любовь, вечно рыдающая влага жизни, Вечно повязка под нижнею челюстью, вечно станок смерти. Блуждают то там, то здесь, а глаза прикрыты медяками. Чтобы жадность брюха насытить, щедро черпают ложкой мозги, Покупают билеты, берут, продают, но на пир не попадают ни разу, Многие пашут, молотят, обливаются п'oтом и мякину получают за труд, А немногие праздно владеют и вечно требуют, чтобы им дали пшеницу. Это — город, и я — гражданин, Что занимает других, то занимает меня, политика, войны, рынки, газеты и школы, Городской голова, заседания, банки, тарифы, пароходы, заводы, акции, недвижимости, движимости. Малютки-манекены во множестве прыгают там и здесь в хвостатых пиджачках, в воротничках. Кто они, я знаю хорошо (нет, они не черви и не блохи), Я признаю в них моих двойников, самый пошлый и самый ничтожный так же бессмертен, как я, То, что я делаю и что говорю, то же самое ждёт и их, Всякая мысль, что бьётся во мне, бьётся точно так же и в них. Не рутинные фразы — эта песня моя. Но внезапно задать вопрос, прыгнуть далеко за предел, и всё-таки привести ещё ближе; Что эта печатная и переплетённая книга, как не наборщик и типографский мальчишка? И что эти прекрасные фото, как не ваша жена или друг, так близко и устойчиво в ваших руках? И что этот чёрный корабль, обитый железом, и его могучие орудия в башнях, как не храбрость капитана и его машинистов? А посуда и мебель и угощение в домах — что они, как не хозяин и хозяйка и взгляды их глаз? И небо там наверху — всё же здесь, или рядом, или через дорогу? И что такое святые и мудрые, какие были в истории, как не ты сам? И что такое проповеди, богословия, религии, как не бездонный человеческий мозг? И чт'o есть разум? и чт'o есть любовь? и чт'o жизнь?

43

Я не отвергаю вас, священники, никогда и нигде, Величайшая вера — моя, и самая малая — моя, Я вмещаю древнюю религию и новую, и ту, что между древней и новой, Я верю, что я снова приду на землю через пять тысяч лет, Я ожидаю ответа оракулов, я чту богов, я кланяюсь солнцу, Я делаю себе фетиша из первого камня или пня, я шаманствую палками в волшебном кругу амулета, Я помогаю ламе или брамину, когда тот поправляет светильник перед кумиром, В фаллическом шествии я танцую на улицах, я одержимый гимнософист [55] , суровый, в дебрях лесов. Я пью из черепа дикий мёд, я чту Веды [56] , я держусь корана. Я вхожу в теокалли [57] в пятнах крови от ножа и камня, я бью в змеинокожий барабан, Я принимаю евангелие, принимаю того, кто был распят, я наверное знаю, что он божество, Я стою всю мессу на коленях, я пуританин, я встаю для молитвы или недвижно сижу на церковной скамье, С пеной у рта, исступлённый, я бьюсь в припадке безумия или сижу мертвецом и жду, чтобы дух мой воспрянул, Я смотрю вперёд на мостовую, на землю или в сторону от мостовой и земли, Я из тех, что вращают колёса колёс. Один из этой центростремительной и центробежной толпы я говорю, как говорит человек, оставляющий друзьям поручения, перед тем как отправиться в путь. Упавшие духом, одинокие и мрачные скептики. Легкомысленные, унылые, злые, безбожники, Я знаю каждого из вас, я знаю море сомнения, тоски, неверия, отчаяния, муки. Как плещутся камбалы! Как они бьются, быстро, как молния, со спазмами и струями крови! Будьте спокойны, угрюмцы и окровавленные маловерные камбалы, Я ваш, я с вами, как и со всеми другими, И вас, и меня, и всех ждёт равное будущее. Я не знаю, каково наше будущее, Но я знаю, что оно в свой черёд окажется вполне подходящим и что оно непременно придёт. Оно уготовано всем: и тому, кто идёт, и тому, кто стоит, оно не обойдёт никого. Оно суждено и тому молодому мужчине, который умер и похоронен в могиле, И той молодой женщине, которая умерла и погребена рядом с ним, И тому ребёнку, который глянул на миг из-за двери и скрылся за нею навеки, И тому старику, что прожил без цели и смысла и теперь томится в тоске, которая горше, чем жёлчь. И тому чахоточному, в убогой квартире, который заболел от разнузданной жизни и пьянства, И бесчисленным убитым и погибшим, и озверелым кобу [58] , именуемым навозом человечества, И ничтожным пузырькам, которые просто плывут по воде с открытыми ртами, чтобы пища вливалась им в рот, И всякому предмету на земле или в древнейших могилах земли. И всему, что в мириадах планет, и мириадам мириад, которые обитают на них, И настоящему, и самой маленькой горсти соломы.

55

Гимнософисты — древние индусские философы, крайние мистики.

56

Веды — древние религиозные книги индусов, написанные на санскрите.

57

Теокалли — храм древней Мексики.

58

Кобу — дикари Новой Зеландии.

44

Встанем — пора мне открыться! Всё, что изведано, я отвергаю, Риньтесь, мужчины и женщины, вместе со мною в Неведомое. Часы отмечают минуты, но где же часы для вечности? Триллионы вёсен и зим мы уже давно истощили, Но в запасе у нас есть ещё триллионы и ещё и ещё триллионы. Те, кто прежде рождались, принесли нам столько богатств, И те, кто родятся потом, принесут нам новые богатства. Все вещи равны между собой: ни одна не больше и не меньше; То, что заняло своё место и время, таково же, как и всё остальное. Люди были жестоки или завистливы к тебе, о мой брат, о моя сестра? Я очень жалею тебя, но ко мне никто ни жесток, ни завистлив. Всё вокруг было нежно ко мне, мне не на что жаловаться. (Поистине, на что же мне жаловаться?) Я вершина всего, что уже свершено, я начало всего грядущего. Я дошёл до верхних ступеней, На каждой ступени век'a, и между ступенями тоже века, Пройдя все, не пропустив ни одной, я карабкаюсь выше и выше. Выше и выше иду, и призраки кланяются у меня за спиной. Внизу, в глубине, я вижу изначальное большое Ничто, я знаю, что был и там, Невидимый, я долго там таился и спал в летаргической мгле, И вот я захватил моё время и не сгинул от углеродного смрада. Долго трудилась вселенная, чтобы создать меня, Ласковы и преданны были те руки, которые направляли меня. Вихри миров, кружась, носили мою колыбель, они гребли, и гребли, как лихие гребцы. Сами звёзды уступали мне место, вращаясь в своих кругах. Покуда я не вышел из матери, поколения направляли мой путь, Мой зародыш в веках не ленился, Ничто не могло задержать его. Для него сгустились в планету мировые туманности, Длинные пласты наслоялись, чтобы дать ему почву, Гиганты-растенья давали ему себя в пишу, И чудища-ящеры лелеяли его в своей пасти и бережно несли его дальше. Все мировые силы трудились надо мною от века, чтобы создать и радовать меня, И вот я стою на этом месте со своею крепкою душою.

45

О, мгновенная юность! о, гибкость, которую вечно толкают вперёд! О, уравновешенная, пышно цветущая зрелость! Влюблённые в меня душат меня, Теснятся к моим губам, тискаются в поры моей кожи, Волокут меня по улицам и людным местам, голые приходят ко мне ночью, Днём они кричат мне: «Эгой!» со скалы над рекою, качаясь и щебеча наверху, Они кличут меня по имени из цветников, виноградников, из чащи густых кустов, Озаряют каждый миг моей жизни, Целуют моё тело поцелуями, нежашими, словно бальзам, И горсти своих сердец бесшумно дают мне в подарок. О, величавый восход старости! Здравствуй, несказанная прелесть умирающих дней! Всё сущее утверждает не только себя, но и то, что растёт из него, И у тёмного беззвучия смерти есть тоже свои ростки. Ночью я открываю мой люк и смотрю, как далеко разбрызганы в небе миры, И всё, что я вижу, — я умножу на самую высшую цифру, какую могу придумать, — есть только граница новых и новых вселенных. Дальше и дальше уходят они, расширяясь, всегда расширяясь За грани, за грани, вечно за грани миров. У моего солнца есть солнце, и моё солнце покорно колесит вкруг него, А то со своими соратниками примыкает к высшему кругу, А за ними ещё более великое, перед которыми величайшие становятся малыми точками. Нет ни на миг остановки, и не может быть остановки, Если бы я и вы, и все миры, сколько есть, и всё, что на них и под ними, снова в эту минуту свелись к бледной текучей туманности, это была бы безделица при нашем долгом пути, Мы вернулись бы снова сюда, где мы стоим сейчас, И отсюда пошли бы дальше, всё дальше и дальше. Несколько квадрильонов веков, немного октильонов кубических миль не задержат этой минуты, не заставят её торопиться; Они — только часть, и всё — только часть. Как далеко ни смотри, за твоею далью есть дали. Считай, сколько хочешь, неисчислимы года. Моё rendez-vous назначено, сомнения нет, Бог непременно придёт и подождёт меня, мы с ним такие друзья, Великий товарищ, верный возлюбленный, о ком я томлюсь и мечтаю, он будет там непременно.

46

Я знаю, что лучшее место — моё, и лучшее время — моё, ещё никто не измерил меня и никогда не измерит. Я всегда налегке, в дороге (придите все и послушайте!), Мои знаменья — дождевой плащ и добрая обувь, и палка, срезанная в лесу, Друзья не придут ко мне и не рассядутся в креслах, Кресел нет у меня, нет ни философии, ни церкви, Я никого не веду к обеду, в библиотеку, на биржу, Но каждого из вас, мужчин и женщин, я возвожу на вершину горы, Левой рукой я обнимаю ваш стан, А правой рукой указываю на окрестные дали и на большую дорогу. Ни я, ни кто другой не может пройти эту дорогу за вас, Вы должны пройти её сами. Она далеко, она здесь, возле вас, Может быть, с тех пор как вы родились, вы уже бывали на ней, сами не зная о том, Может быть, она повсеместно на земле и воде. Возьмём свои пожитки, мой сын, — ты свои, я свои — и поспешим в путь, Чудесные города и свободные страны мы понесём по пути. Если ты устал, возложи на меня твою ношу, обопрись о моё бедро, А когда наступит мой черёд, ты отплатишь мне такой же услугой, Ибо с той минуты, как мы двинемся в путь, нам уже не случится прилечь. Сегодня перед рассветом я взошёл на вершину горы и увидел кишащее звёздами небо, И сказал моей душе: Когда мы овладеем всеми этими шарами вселенной, и всеми их усладами, и всеми их знаниями, будет ли с нас довольно? И моя душа сказала: Нет, этого мало для нас, мы пойдем мимо — и дальше. Ты также задаёшь мне вопросы, и я слышу тебя, Я ответил, что я не в силах ответить, ты сам должен ответить себе. Присядь на минуту, мой сын, Вот сухари для еды, вот молоко для питья, Но когда ты поспишь и обновишь свои силы, и наденешь лучшие одежды, Я дам тебе прощальный поцелуй и открою для тебя ворота, чтобы ты ушёл от меня. Слишком долго тебе снились постыдные сны, Я смываю гной с твоих глаз, Ты должен приучить свои глаза к ослепительной яркости света и каждого мгновенья твоей жизни. Слишком долго ты копошился у берега, робко держась за доску, Теперь я хочу, чтобы ты был бесстрашным пловцом, Чтобы ты вынырнул в открытом море, крича и кивая мне, и со смехом окунулся опять.

47

Я учитель атлетов, Если твоя грудь после учения станет шире моей, ты докажешь, что и моя широка, И тот доставит величайшую почесть моему стилю борьбы, кто убьёт своего учителя насмерть. Мне люб лишь такой мальчишка, что станет мужчиной не чужими стараньями, а по праву своей собственной силы, Он предпочтет быть беспутным, лишь бы не стать благонравным из страха или стадного чувства, Свою милую любит он сильно и ест своё жаркое с аппетитом, Любовь без взаимности или обида режет его, как острая сталь, Отлично он умеет скакать на коне, драться, стрелять в мишень, править парусным яликом, петь песни, играть на банджо, Бородатые лица или изрытые оспой, или с рубцами и шрамами милее ему, чем лощёные, И сильно загорелые лица милее ему, чем те, что держатся подальше от солнца. Я учу убегать от меня, но кто может убежать от меня? Кто бы ты ни был, отныне я не отступлю от тебя ни на шаг, Мои слова зудят в твоих ушах, покуда ты не уразумеешь их смысла. Не ради доллара я говорю тебе эти слова, не для того, чтоб заполнить минуты, покуда я жду парохода. (Они настолько же твои, как и мои, я действую в качестве твоего языка, У тебя во рту он опутан и связан, а у меня начинает освобождаться от пут.) Клянусь, что под крышею дома я никогда ничего не скажу ни о любви, ни о смерти, И клянусь, я открою себя лишь тому или той, кто сблизится со мною на воздухе. Если вы хотите понять меня, ступайте на гору или на берег моря, Ближайший комар — комментарий ко мне, и каждая капля — ключ, Молот, весло и ручная пила повторяют за мной мои речи. Никакая комната с закрытыми ставнями, никакая школа не может общаться со мной, Бродяги и малые дети лучше уразумеют меня. Молодой ремесленник всего ближе ко мне, он знает меня хорошо, Лесоруб, который берет на работу свой топор и кувшин, возьмёт и меня на весь день, Фермер-подросток, что пашет в полях, чувствует себя хорошо, едва лишь заслышит мой голос. На судах, которые мчатся под парусом, мчатся мои слова, я иду с матросами и с рыбаками и крепко люблю их. Солдат в походе или в лагере — мой, Многие ищут меня в ночь перед боем, и я не обману их надежд, В эту величайшую ночь (быть может, их последнюю ночь) те, которые знают меня, ищут меня. Моё лицо трётся о лицо зверолова, когда он лежит в одеяле, Извозчик, размышляя обо мне, не замечает толчков своей фуры, Молодая мать и старая мать понимают меня, И девушка и замужняя женщина оставляют на минуту иглу и забывают, в каком они месте, Все они хотят воплотить то, что я говорил им.

48

Я сказал, что душа не больше, чем тело, И я сказал, что тело не больше, чем душа, И никто, даже бог, не выше, чем каждый из нас для себя, И тот, кто идёт без любви хоть минуту, на похороны свои он идёт, завёрнутый в собственный саван, И я или ты, без полушки в кармане, можем купить всю землю, И глазом увидеть стручок гороха превосходит всю мудрость веков, И в каждом деле, в каждой работе юноше открыты пути для геройства, И о пылинку ничтожную могут запнуться колёса вселенной, И мужчине и женщине я говорю: да будет твоя душа безмятежна перед миллионом вселенных. И я говорю всем людям: не пытайте о боге, Даже мне, кому всё любопытно, не любопытен бог. (Не сказать никакими словами, как мало мне дела до бога и смерти.) В каждой вещи я вижу бога, но совсем не понимаю бога, Не могу я также понять, кто чудеснее меня самого. К чему мне мечтать о том, чтобы увидеть бога яснее, чем этот день? На лицах мужчин и женщин я вижу бога, и в зеркале у меня на лице, Я нахожу письма от бога на улице, и в каждом есть его подпись, Но пусть они останутся, где они были, ибо я знаю, что, куда ни пойду, Мне попадутся такие же во веки веков.

49

Ты же, о Смерть, и ты, горькая хватка смерти, напрасно пытаетесь встревожить меня. Без колебаний приступает к своему труду акушер, Я вижу, как его рука нажимает, принимает, поддерживает, Я наклоняюсь над самым порогом этик изящных и эластичных дверей И замечаю выход, замечаю прекращение боли. А ты, Труп, я думаю, ты хороший навоз, но это не обижает меня, Я нюхаю белые розы, благоуханные, растущие ввысь, Я добираюсь до лиственных губ и до гладких грудей дынь. А ты, Жизнь, я уверен, ты — остатки многих смертей (Не сомневаюсь, что прежде я и сам умирал десять тысяч раз). Я слышу ваш шопот, о звёзды небес, О солнца, — о травы могил, — о вечные изменения и вечные продвижения вперёд, Если вы не говорите ничего, как же я могу сказать что-нибудь?

50

Есть во мне что-то — не знаю, что, — но знаю: оно во мне. Тело моё, потное и скрюченное, каким оно становится спокойным тогда, Я сплю — я сплю долго. Я не знаю его — оно безымянное — это слово, ещё не сказанное, Его нет ни в каком словаре, это не изречение, не символ. Нечто, на чём оно качается, больше земли, на которой качаюсь я, Для него весь мир — это друг, чьё объятье будит меня. Может быть, я мог бы сказать больше. Только контуры! Я вступаюсь за моих братьев и сестёр. Видите, мои братья и сёстры? Это не хаос, не смерть — это порядок, единство, план — это вечная жизнь — это Счастье.

52

Пёстрый ястреб проносится мимо и упрекает меня, зачем я болтаю и мешкаю. Я такой же дикий и невнятный, Я испускаю мой варварский визг над крышами мира. Последнее облачко дня замедлилось ради меня, Оно соблазняет меня растаять в туман и пар. Я улетаю, как воздух, я развеваю мои белые кудри вслед за бегущим солнцем, Пусть течёт моя плоть волнами, льётся, как зубчатое кружево. Я завещаю себя грязной земле, пусть я вырасту моей любимой травой, Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя под подошвами. Едва ли узнаешь меня, едва ли догадаешься, чего я хочу, Но всё же я буду для тебя добрым здоровьем, Я очищу и укреплю твою кровь. Если тебе не удастся найти меня сразу, не падай духом, Если не найдёшь меня в одном месте, ищи в другом, Где-нибудь я остановился и жду тебя.