Избранные

— Насколько я могу судить о нем, мне кажется, он не стремится ни в политики, ни в дипломаты. Его интересуют только деньги.

— Закономерно. Я же говорил, что он очень тщеславен.

— Видимо, здесь, как в свое время на Балканах, никто не осмеливается стать так называемым «политиком», если он не богат, — сказал я. — Во Франции и в Англии быть политиком — достойнейшая профессия. А вот в давние времена в тех же Сербии и в Румынии, как я говорил, каждый стремился выдать себя за журналиста, адвоката, профессора.

— Здесь дела обстоят иначе. Я считаю, что для прогресса этой страны необходимо иметь правителей с опытом в области коммерции. Кастаньеда, получивший образование в Соединенных Штатах, со временем непременно станет министром или даже президентом. Очень толковый человек. С такими, как он, можно достигнуть уровня развития Канады или Аргентины.

— Скажи мне, Фриц, — прервал я его, — меня поражает одно обстоятельство, о котором я не решаюсь спросить у посторонних. Я так часто слышу от частных лиц, читаю в газетах одно и то же: о стремлении походить на любую другую страну. «Стать, как Аргентина, как Бельгия, как Швеция…» А почему бы не остаться тем, что вы есть на самом деле: самими собой? Я наблюдал подобное стремление «выбиться», «сравняться» и на Балканах. Когда в Румынии строилось новое здание, то его прежде всего сравнивали с каким-то зданием в Лондоне или Берлине.

— Как мы можем «остаться самими собой», если в этой стране нет ничего?! Где культура? Где традиции? Здесь нет основ для того, чтобы «оставаться собой», как ты выражаешься. В чем страна нуждается, так это в грандиозном вливании «белой крови». Нужны иммигранты — и многие. Из Европы.

— Меня удивляет и угнетает твое мнение о соотечественниках, — заметил я.

Весь вид Фрица выражал упрек в мой адрес. Я опять вспомнил о странностях его характера, о которых мне уже говорили, но я их не наблюдал до последнего времени. Правда, я слышал сотни рассказов о его жизни, но не считал их достаточно правдоподобными, и они не могли уменьшить моего уважения к нему. Передавали, что Фриц ежедневно поднимается на рассвете и сам чистит коллекцию своих ботинок, тогда как слуга читает ему утренние газеты. Страстью Фрица были часы с боем. В доме их насчитывалось одиннадцать, и Фриц заводил часы так, чтобы они били одновременно и он мог бы наслаждаться этими звуками в любой комнате, где находился в тот момент. Говорили, что в саду загородного дома он установил сложную систему электросигналов, чтобы не могли похитить его сына — как это случилось с сыном знаменитого Линдберга. Но ни одна из этих странностей не могла повлиять на нашу дружбу, разрушить ее.

Мне захотелось поглубже заглянуть в душу Фрица, прорвать его напыщенность и серьезность, пробиться сквозь толщу его «добропорядочности».

— А помнишь, Фриц, как в молодые годы ты прекрасно справлялся с тем, что теперь называешь «вливанием белой европейской крови»? Еще до приезда в Германию ты был опытным ветераном, специалистом и, наверно, здесь приумножил население… Ведь это ты научил меня заговаривать с женщинами в кафе, делать им комплименты, а потом назначать свидания на углах, пользующихся скандальной славой. И если бы не ты, так кто знает, сколько еще времени я не смог бы расстаться со своей невинностью! Нас ведь воспитывали в такой строгости…

Как бы вызвать его на откровенность?

— Недавно я рассматривал в сельской церкви картины и размышлял о том, какая разница существовала между нашими семьями. Вспомнил и ужас, который ты вызывал у всех кузенов Франкфурта своим воспитанием. Проблема совести, как мы ее понимали, никогда не стояла перед тобой. В семнадцать лет ты был свободен от условностей. Как я завидовал тебе! Ты убегал в театр или на концерт, а мы целое воскресенье читали с матерью Библию. Подумать только! Надо было запомнить каждое слово в послании святого Павла к евреям! Какие мрачные воскресенья! Твой же долг сводился к тому, чтобы заглянуть в часовню, а потом бежать дальше. О часовне написала тетушка Эстер в письме матери. И мать, человек сугубо исполнительный, заставляла тебя ходить к утренней службе. Проблема спасения души, о чем столько говорилось в нашем доме, для тебя сводилась лишь к божьему благословению перед смертью. То есть к смерти после исповеди. Загробная жизнь тебя тоже не беспокоила. Признайся, мы казались тебе откровенными глупцами?

— Нет, отнюдь.

— Тебе даже нравилось смущать меня рассказами о неприличных болезнях, которыми, скорее всего, ты и не думал болеть. Возможно, ты сейчас изменился, но я помню тебя таким, каким ты был в те годы.

Фриц снова в упор посмотрел на меня. Лицо его было серьезно и бесстрастно, что следовало воспринимать как упрек в мой адрес. Решив сменить тему разговора, я попросил:

— Скажи мне, что собой представляет Мерседес, жена Переса?

— Она из семьи, которую я очень мало знаю. Долго жила за границей. Родители ее ведут богемный образ жизни, мнение окружающих их не интересует, и общаются они только с артистами, журналистами, политиканами-экстремистами. Говорят, в этом доме мужья, которым осточертели собственные жены, идут развлекаться с женами, которым надоели в свою очередь их мужья. Дом Мерседес славится чрезмерно свободным образом мыслей. Гости отпускают рискованные шутки, бахвалятся своей антирелигиозностью и много пьют. Думаю, что они — единственная семья атеистов в стране. Насколько мне известно, ни один из детей не крещен, не приведен к первому причастию, не венчался в церкви, как здесь принято среди людей «добропорядочных».

— Значит, они не «добропорядочные»? — поймал я его.

— Нет, отчего же — «добропорядочные». Но семья Переса решительно выступала против его брака с Мерседес, несмотря на то что с финансовой стороны женитьба эта была для него выгодной. Ведь никогда не знаешь, как может поступить не верующий в бога человек. И тем не менее ничего плохого о Мерседес я не слышал: она богата, очень богата.

Слово «богатство» все время мелькало в разговоре Фрица. Я не удержался от соблазна спросить его о возможности продажи части моих акций фирмы «Ла Сентраль». И не столько ради выгоды, сколько ради того, чтобы хоть чем-то занять себя. Робко, как бы предчувствуя надвигающуюся грозу, я начал:

— Перес говорил мне, что здесь капиталы приносят до пятидесяти процентов дохода, но это если владеешь наличным капиталом, а не держишь его в акциях. Перес собирается пригласить меня в дело. Он много говорил мне о возможностях, открывающихся в связи с вступлением Соединенных Штатов в войну. Я доволен своей рентой, ее вполне достаточно. В другие времена мое состояние было гораздо большим, и тогда я также вел жизнь скромную, без излишеств. Но меня мучают угрызения совести: ведь я превратился в бездельника. Живу, ничего не делая. А ведь, продав часть акций «Ла Сентраль», я мог бы вступить в какое-нибудь предприятие.

…В сельве среди растительных чудовищ тропической флоры есть растение прингамоса; вполне безобидное на вид, оно обжигает кожу человека…

Если бы я оскорбил Фрица, он и то не реагировал бы так бурно, как сейчас, услышав мои слова. Продажа мной акций табачной фирмы грозила Фрицу серьезными осложнениями. Им овладел страх — он уже видел свою власть пошатнувшейся. В его акционерное общество вступят новые партнеры-конкуренты, претенденты на пост управляющего. А может быть, им руководило простое тщеславие — ведь тогда он не сможет считать это предприятие своей собственностью? Запинаясь, чуть не теряя рассудок, Фриц обрушился на меня:

— Ты! Ты! Продать акции, которые мы сумели сберечь даже в самые трудные для нас времена! Пустить на ветер созданное моим отцом?! И только потому, что какой-то болтун сумел внушить тебе мысль, что ты можешь больше разбогатеть на темной сделке, придуманной им, а не на том, что нам оставили наши родители? Я помог тебе выбраться из Германии! Преодолел тысячу трудностей! И первое, что тебе здесь приходит в голову, — это бросить меня, изменить мне! И все из-за нескольких лишних грошей! В таком случае нам не о чем больше говорить! Мне незачем давать тебе советы! А тебе их выслушивать. Хочешь получить свои акции — ты их получишь! Но больше на меня ни в чем не рассчитывай. Можешь поставить меня перед фактом, а я сумею защититься!

Для меня семейные отношения всегда представлялись сложной областью, где могли возникать всякого рода неожиданности. Мы выросли, твердо усвоив, что отец щедро помог дядюшке Самуэлю и тот сумел встать на ноги и завести в Америке свое дело. При этом отец и не думал о каких-то дополнительных доходах, им руководило лишь стремление помочь брату. К тому же подобное предприятие, как я упоминал, в те времена было сопряжено с громадным риском. Годы спустя я с удивлением обнаружил, что Фриц убежден в обратном, а именно: часть семейства К., выехавшая в Америку, по его представлению, пятьдесят лет жертвовала собой во имя нашего благополучия. Таким образом, не было ничего удивительного, что Фриц упрекал меня в неблагодарности: я посмел допустить мысль об отделении от предприятия, взлелеянного им.