Избранные

Нередко я думал над тем, что страну, которую я стремился узнать и полюбил, которую уже считал своей второй родиной, скорее представляет такой вот тип женщин, как Ольга и Инес. Сердечные и открытые, как резко отличались они от посетительниц великосветских салонов и знакомых Фрица, которые были заняты бесконечными мелочными склоками, надуманными заботами, пустым соперничеством, но чаще они с тоской обменивались воспоминаниями о немногих прожитых за границей годах.

По мере того как я ближе узнавал и Ольгу и Инес, передо мной открывался еще один мир. То был мир материальных тягот и лишений, тяжелый и грозный. Но во время работы я не видел этих женщин удрученными, обе они были живым воплощением оптимизма, уверенности и независимости.

Первые подарки на пасху я всегда покупал для Ольги и Инес: они были так терпеливы со мною! Обе они даже заставили меня поверить в то, что им приятно мое общество. Это началось с той минуты, когда перед ними появился чопорный и несколько смешной немецкий буржуа, который никак не мог отделаться от своей церемонности. Привлеченный их сердечностью, немало часов я провел в кабинетике секретаря. Переса и в кресле салона «Прадо», заставляя моих собеседниц выслушивать немыслимую смесь испанских, румынских и французских слов.

Ольга и Инес, как мне казалось, были воспитаны точно протестантки, у которых легкомыслие считается великим грехом. Обе они идеально выполняли свои обязанности, и я полагаю, что благополучие хозяев, у которых работали эти женщины, в немалой степени зависело от старательности последних.

Позднее в моей жизни наступил момент, когда люди, которых я считал своими друзьями и которым доверял, стали избегать моего общества. И только Инес и Ольга не изменили своего отношения ко мне, оставаясь по-прежнему сердечными и душевными. Им были чужды и политические интриги, и зависть к материальному благополучию. Им не были известны ловушки, которые уже затягивали меня в свои шестерни.

Целительным бальзамом служили мне слова этих женщин в дни, когда, казалось, земля уходила у меня из-под ног. Произошло то, чего я никак не мог предвидеть. Удар пришел оттуда, откуда я мог меньше всего его ждать, — из Ла Кабреры.

Предательство неотделимо от слежки. Никто не мог быть уверен в том, что его личные разговоры не станут достоянием определенных политических кругов. Частные дома, клубы, рестораны кишели доносчиками, которые, пользуясь дружескими связями, «выявляли врагов». Случаи предательства были многочисленными. Но я не помню такого, чтобы какая-либо из машинисток выдала секрет фирмы, где она работала. Бедные и «устроенные», тщеславные и скромные, хорошенькие и некрасивые — ни одна из них не предала ни за какие блага доверие, оказанное ей людьми.

Я как сейчас вижу Ольгу. Она как-то по-особому подбиралась, когда в парикмахерскую входил сотрудник посольства Соединенных Штатов по фамилии Мьюир, сразу становилась высокомерной и надменной. А ведь перед американцем этим заискивал каждый. Еще бы! Всем известно, что Мьюир связан с разведывательным отделом посольства, который составлял так называемые «черные списки». Все — от швейцаров и до владельца модного салона — склоняли головы перед всемогуществом мистера Мьюира, как если бы речь шла о благодетеле-миссионере, принесшем слово божие в дебри Африки. «Мистер Мьюир, пожалуйте сюда!», «Мистер Мьюир, будьте добры!», «Мистер Мьюир, пожалуйста, присядьте!», «Мистер Мьюир, прошу вас, встаньте!»

Ольга — единственный человек, интересовавший лично Мьюира, — в наших разговорах называла его не иначе, как «гринго». Она не придавала никакого значения ни тому, сколь важная персона находится перед ней, ни тому, что эта персона может решать судьбы таких людей, как я. По ее словам, ей приходилось чуть ли не каждый день выслушивать предложения Мьюира прокатиться в автомобиле или выпить у него дома рюмку коньяку. И Ольга отказывалась. Просто так, без всяких объяснений. Думаю, что любая дама высшего света, тем более немка или итальянка, пошла бы на любые уловки, чтобы заполучить подобное предложение Мьюира, дабы не впасть у него в немилость.

«Черные списки» ничего не означали ни для Ольги, ни для других женщин ее положения. Тем более что Мьюир и все его правительство в данном случае были бессильны. Тот факт, что капиталисты бывших колоний сегодня в ожидании благ склонились перед новыми метрополиями, никоим образом не касался этих женщин. Они не желали стать игрушкой таких типов, как мистер Мьюир. Положение Ольги было слишком скромным, чтобы ей могли повредить решения вашингтонского правительства. Какое счастье, что у нее не было ни брата, ни мужа, ни сына, связанных с коммерцией! Тогда бы она не смогла называть мистера Мьюира «гринго», не кивала бы ему пренебрежительно вместо приветствия. Все было бы по-иному, если бы ее судьба, как и судьба многих, зависела от настроения этого чистюли, вчера еще почти мальчишки, который сегодня чувствовал себя хозяином мира. Вообще-то он должен был бы сражаться рядом со сверстниками в кампаниях на Тихом океане или в Европе. Но любвеобильная мамаша мистера Мьюира добилась того, что ее сынку был предоставлен прекрасный дипломатический пост: молодой человек вел активное расследование деятельности «пятой колонны» в Южной Америке. На деле же было не совсем так. Сколько зла совершил от имени Соединенных Штатов Америки этот «гринго», о котором все в городе — кроме, естественно, сотрудников американского посольства — были того же мнения, что и Ольга!

Ольга буквально уничтожала этого хлыща своим пренебрежением, когда он пытался заигрывать с ней, а я испытывал отеческое удовлетворение (а может, тайную радость влюбленного?). Ее взгляд будто испепелял Мьюира всякий раз, когда, кладя чаевые в кармашек Ольги, он пытался коснуться рукой ее груди.

Много месяцев спустя я видел, как пожилые, всеми уважаемые люди терпели наглые выходки Мьюира, словно от необходимости унижаться перед очередным тираном зависела их судьба на ближайшие годы. Граждане стран «оси» дрожали за свои жизни, опасаясь попасть в «черный список» посольства Соединенных Штатов. Дрожали, хотя никакой вины за ними не было. Поэтому все торопились угождать молодому человеку, игравшему главенствующую роль в составлении этих списков.

В свой кабинет Мьюир приходил поздно, зачастую нетрезвый. С презрением оглядев очередные жертвы и их адвокатов, которые уже несколько часов отсидели в его приемной, он заявлял:

— Я занят. Не буду заниматься ни с кем. Приходите завтра в три.

Маменькин сынок, который в мирное время и на жизнь-то себе не заработал, а во время войны мог не опасаться потерять ее, беззастенчиво выпроваживал управляющих фирмами и компаниями, имевших за спиной десятки лет напряженного труда. Они, как дети, рыдали в кабинете Мьюира, умоляя не разорять их. Разве были они виновны в том, что родились немцами? Тем более что политической деятельностью не занимались.

— Нет! Нет! Я очень занят! В другой раз! — И Мьюир уезжал на танцы.

Вспоминая взгляды, которыми его одаривала Ольга, я чувствовал себя частично отомщенным.

Она мечтала о путешествиях, о других странах и народах, хотела изучать языки, но ни разу ей не пришла в голову мысль поставить себя на одну доску со мной либо с «гринго». Мы были разными людьми. И Ольга вызывала во мне интерес именно тем, что была лишена того европейского или американского «лоска», отличавшего узкий круг людей, с которыми я общался. Этот «лоск» был тем барьером, который мешал мне узнать, каковы настоящие латиноамериканцы.

Красноречивей всех моих рассуждений может быть эпизод, происшедший именно в те дни. Он объяснит, почему я видел истинного представителя этой страны скорее в Ольге, чем в кучке лиц, преклонявшихся перед всем иностранным.

В тот момент непременной темой сплетен светских салонов служило завещание некоего богача, связанного родственными узами с лучшими семьями из Ла Кабреры. При жизни этот сеньор был образцом христианских добродетелей, но после смерти выяснилось, что он обладал таким количеством незаконнорожденных детей, что ему мог позавидовать любой библейский патриарх. Дети эти появились на свет от связей с женщинами, имевшими более чем скромный достаток, но в том, что это были именно его дети, сомнений не было. Обстоятельства, при которых было найдено завещание, также давали пищу для разговоров. Документ обнаружили в зале управляющего банками, за картиной, на которой был изображен основатель всего дела (так же, как на картине, висящей в приемной нашей фирмы «Ла Сентраль», был изображен мой дядюшка Самуэль). В тексте завещания забавно переплетались гордость завещателя собственным высоким происхождением и чрезвычайная скромность в описании любовных похождений. Комментарии по поводу этого завещания были достаточно двусмысленными.