Издержки хорошего воспитания

Хэммик кивнул задумчиво, хотя думы не держались в его голове. Он никогда не задумывался, за последние двадцать лет он редко высказывал суждения, полагаясь на мнения местной прессы или мнения большинства, высказанные со страстью. Думать, полагал он, роскошь, которая ему явно не по карману. Когда следовало принять решение, он или сразу соглашался, если понимал, о чем идет речь, или отвергал, если решение требовало малейшей концентрации для раздумий. При этом он был совсем не глуп. Он был беден, трудолюбив и замучен работой, да и вообще в его окружении не было значительных мыслей, даже если бы он сподобился их понять. Сама идея, что он не способен мыслить, была бы непонятна ему в той же степени. Он был словно книга за семью печатями, где половина страниц — неразборчиво набранный, ни к чему не относящийся сор.

Вот и сейчас его реакция на суждения Аберкромби была чрезвычайно проста. Поскольку замечания исходили от уроженца юга, да еще и преуспевшего, и, более того вполне компетентного, решительного, убедительного и учтивого, Хэммик был склонен принять их без подозрения или возмущения.

Он угостился сигарой Аберкромби и закурил, все еще храня суровую видимость глубокомыслия на усталом лице, наблюдая за небесными красками, стекающими к закату, и за мрачными пеленами, оползающими на землю. Малыш с велосипедом, нянька с ребенком, одинокий котенок — все уже ушли. В одном из оштукатуренных бунгало пианино разразилось страстными, истомленными звуками, вдохновившими сверчков на вокальное соревнование, а скрипучие патефоны заполнили паузы обрывками скулящего регтайма, пока не стало казаться, что все гостиные на улице открыты наступающему мраку.

— Что я хотел бы понять, — Аберкромби нахмурился при этих словах, — почему у меня не хватило ума сообразить, что это никчемный городишко? Я уехал непреднамеренно, по воле слепого случая, но поезд, увозивший меня, мчался прямиком к удаче. Со мной рядом сидел человек, который положил начало моей новой жизни. — В голосе Аберкромби прорезалась обида. — Но я-то думал, что жил нормально. И никуда бы не уехал, если бы в школе не влип в заваруху: меня выгнали и отец заявил, что больше не хочет меня видеть. Ну почему я не понимал, что этот городишко — дыра? Как я мог этого не замечать?

— Ну, вероятно, вам не с чем было сравнить? — мягко предположил Хэммик.

— Это не оправдание, — настаивал Аберкромби. — Будь я умнее, я бы сообразил. На самом деле, на-са-мом-деле, — повторил он с расстановкой, — в глубине души я был парнем, который счастливо прожил бы здесь всю жизнь, даже не подозревая, что есть места получше. — Он взглянул на Хэммика почти раздраженно. — И меня волнует, что мое… то, что со мной произошло, оказалось делом случая. Но видно, таков уж я был. Меня вел не пример Дика Уиттингтона, [41] — случай вел меня.

41

Герой английской сказки, бедный мальчик, приехавший в Лондон без гроша в кармане и ставший мэром города.

Сделав это признание, он уставился в сумрак с удрученным выражением лица, непостижимым для Хэммика. Он не мог разделить с собеседником важность перемены его настроения, более того, его поразило, что человек уровня Аберкромби может быть так беспричинно банален. Но Хэммик все еще чувствовал, что необходимо проявить пусть неохотное, но согласие.

— Да ладно, — предположил он, — просто одним свербит встать и отправиться в Нью-Йорк, а другим нет. Вот мне однажды приспичило уехать на север. Но я не поехал. Только этим мы с вами и отличаемся.

Аберкромби пристально взглянул на него.

— Правда? — спросил он, неожиданно оживившись. — Вы хотели уехать?

— Однажды хотел.

Хэммик, чувствуя пристальный интерес Аберкромби, проникся значительностью разговора.

— Однажды, — повторил он таким тоном, словно этот, единственный раз был предметом его частых раздумий.

— И сколько вам было лет?

— Ну, около двадцати.

— А почему это пришло вам в голову?

— Да не знаю, — задумался Хэммик, — не уверен, что запомнил слово в слово, но, когда учился в университете — а я провел там два года, — один профессор сказал мне, что умный человек обязан уехать на север. Он сказал, не рассчитывай, мол, что дела здесь пойдут в гору в ближайшие пятьдесят лет. И я считал, что он прав. Тогда же умер мой отец, и мне пришлось сразу устроиться на работу в местный банк, и я хотел только одного — скопить достаточно денег и уехать на север. Я думал, что обязан это сделать.

— И почему же вы не уехали? Почему? — напирал Аберкромби.

— Видите ли, — Хэммик поколебался, — я почти собрался, но не сложилось, и я не уехал. Вообще это довольно смешная история. Все началось, в сущности, с ничтожнейшей вещи. Все началось с пенни.

— Пенни?

— Именно, с медяка. Из-за него-то я не уехал вопреки намерениям.

— Расскажите же мне, дружище! — воскликнул Аберкромби и нетерпеливо взглянул на часы. — Я хочу услышать эту историю.

Хэммик помолчал, пожевывая сигару.

— Ладно, — решился он, — для начала позвольте спросить вас, помните ли вы тот случай, лет двадцать пять тому? Парень по имени Хойт, кассир Национального хлопкового банка, исчез однажды ночью, а с ним и тысяч тридцать долларов наличностью. Приятель, да тогда только об этом и говорили. Весь город трясло, и можете себе представить, какой шум поднялся во всех банках и особенно — в ограбленном.

— Я помню.

— Ну так вот, его поймали и вернули почти все деньги, волнение постепенно улеглось повсюду, кроме этого самого банка. Они вроде бы никак не могли оправиться. Мистер Диме, вице-президент, прежде — человек добрый и порядочный, преобразился полностью. Он стал подозревать всех клерков, всех кассиров, уборщиков, охранника, большинство служащих, и, господи помилуй, кажется, он подозревал и самого президента банка.

Он не просто усилил бдительность — он совершенно на ней свихнулся. Ты занимаешься своим делом, а он подходит и начинает задавать странные вопросы. Он мог на цыпочках войти в клетушку кассира и молча наблюдать за ним. Найдя ошибку в бухгалтерии, он не только увольнял клерка, но и поднимал такой шум из-за мелочи, что хотелось размазать его по стенке или защемить дверью.

Он тогда фактически управлял банком, и служащие зависели от него, и… о, можете представить себе, какой возник хаос! Ни одно предприятие не выдержало бы. Все нервничали, ошибались, и никакая осторожность не помогала. Клерки засиживались на работе до одиннадцати, пытаясь не ошибиться ни на пятак. Вдобавок это был «тощий» год и весь финансовый бизнес чувствовал себя не лучшим образом, и вот — одно к другому, пока все мы чуть только с ума не сходили и едва удерживали банк на плаву.

Сам-то я был больше на побегушках и в это проклятое лето бегал по жаре и набегал совсем мало денег. Тогда-то я возненавидел и банк, и этот городишко и хотел одного — удрать на север. Я получал десять долларов в неделю и решил, что, когда накоплю пятьдесят, тут же отправлюсь на станцию и куплю билет до Цинциннати.

Там работал мой дядя, он тоже был связан с банковским делом и сказал, что даст мне шанс проявить себя. Но он забыл предложить мне денег на билет или полагал, что я сам справлюсь, если стою чего-нибудь. Ну, наверно, я ничего не стоил, потому что так и не справился.

Однажды утром, в самый жаркий день самого знойного июля в моей жизни — ну, вы понимаете, каково жить здесь, — я отправился к некоему Харлану, чтобы взыскать с него долг. Харлан деньги приготовил, и, когда я их пересчитал, там оказалось триста долларов в банкнотах и восемьдесят шесть центов, причем мелочь была новой чеканки — Харлан получил ее утром в другом банке. Я положил ассигнации в кошелек, а мелочь в карман жилетки, дал расписку и ушел.

Я собирался вернуться в банк, нигде не задерживаясь. На улице стояла невыносимая жара. Можно было потерять сознание, да и мне нездоровилось уже пару дней, так что, дожидаясь в тени, пока не придет трамвай, я утешал себя, что через месяц или около того меня здесь не будет, а буду я там, где попрохладней. Тогда-то мне вдруг пришло в голову, что, кроме денег, которые я только что получил и которых, конечно, не касался, у меня самого нет ни цента. Надо было вернуться в банк, а это кварталов пятнадцать от того места. Видите ли, накануне вечером оказалось, что мой наличный капитал составляет один доллар монетой, в угловом магазине я поменял ее на купюру и добавил к пачке на дне чемодана. Поскольку поделать ничего было нельзя, я снял пиджак, засунул платок под воротник и пошел прямиком к банку в этой удушающей жаре.