Изгнанник из Спарты

Феорис взглянула ему в глаза, и он осекся.

– Ты предаешь ее сейчас, когда лишаешь ее права любить. Ты предаешь самого себя, когда лишаешь себя права

быть счастливым и обрести покой. И ты к тому же еще и оскорбляешь Афродиту, а она беспощадна в своем гневе. Итак, делай то, что я тебе говорю! Идем!

Когда он вошел вместе с Феорис, Клеотера очень медленно поднялась на ноги. Ей уже было почти девятнадцать, и любые слова, которыми он мог бы описать ее, даже в своих мыслях, все равно оказались бы недостаточными, а значит, ложью. Ее фигура ни разу не была испорчена родами. Возможно, вдруг пришло в голову Аристону, потому, что Орхомен из-за своих излишеств утратил способность к продолжению рода. Ну а назвать формы и линии ее тела, скрытые под мягкой тканью одежды, ниспадающей до щиколоток, идеальными, значило бы придать этому слову совершенно новое качество и значение.

Ее огромные голубые глаза распахнулись, как утреннее небо, и все небесные светила вспыхнули в них разом и утонули в их бездонной синеве. Он ощутил на своем лице ее взгляд, который буквально ощупывал его, как пальцы слепого.

– Мой господин Аристон, - прошептала она, - я…

И она робко протянула ему руку.

Он нежно взял ее и поднес к своим губам. Он почувствовал, как она затрепетала при его прикосновении, как дрожь пробежала по всей ее руке до самого плеча. Он отпустил ее и с улыбкой посмотрел ей в глаза.

– Что, Клео?
– сказал он.

– Мой господин, я… я… - Она пыталась совладать со своим голосом и тут только заметила Феорис, стоявшую у него за спиной.
– А, Феорис!
– Она звонко рассмеялась, и в ее смехе прозвучало огромное облегчение.
– Я так рада, что ты пришла!

От ее былого причудливого колониального акцента не осталось и следа. Ее аттическое произношение было столь же чистым и напевным, как и у самой Феорис.

– Значит, моему приходу ты не рада?
– осведомился Аристон с насмешливым упреком в голосе.

– Ну конечно я рада, мой господин!
– воскликнула Клеотера.
– Я имела в виду, что я очень рада, что Феорис

пришла вместе с тобой. Ой! Я опять что-то не то говорю! Я не хотела сказать…

– Что именно ты не хотела сказать, дитя мое?
– спросил Аристон.

– Ой, я сама не знаю, что я хочу сказать!
– простонала Клеотера.
– Прошу вас, присаживайтесь! Я сейчас принесу вам рисовый пирог и немного вина. Я сама его испекла. Я…

– В таком случае для меня он будет восхитительнее божественного нектара, - произнес Аристон своим серьезным звучным голосом.

– Прошу тебя, мой господин, не говори мне таких слов!
– сказала Клео и скрылась за занавеской.

– Я помогу тебе, - крикнула ей вослед Феорис и отдернула занавеску. Однако она осталась стоять в проходе, держа занавеску так, чтобы Аристон мог видеть все происходящее на кухне.

Клеотера стояла к нему спиной в позе дельфийской жрицы, вдыхающей дым синего пламени, который позволял ее душе общаться с богами. Она пристально разглядывала тыльную сторону собственной ладони, то место, куда Аристон поцеловал ее. Затем медленно, словно в тумане, с невыразимой нежностью она поднесла его к своим губам.

Феорис опустила занавеску и одарила его торжес! вую-щей улыбкой.

– Ты не возражаешь, если я покину тебя, Клео?
– громко сказала она.
– У меня там ребенок один, и…

– Ой, Феорис, не уходи, прошу тебя!
– Клеотера была готова расплакаться.
– Я…

– …не хочу оставаться наедине с этим грязным старым сатиром, - подхватил Аристон, - с этим отродьем Пана, который наверняка…

Она отдернула занавеску и вошла в комнату.

– Дело вовсе не в тебе, мой господин. Это все Орхомен. Ему может не понравиться, если…

– …он узнает об этом, что совершенно исключено, - заверила ее Феорис.
– Клео, дорогая, мне в самом деле нужно идти. И к тому же, поверь мне, я знаю Аристона не первый год. Он изобрел для себя особый способ самоконтроля, и его добродетель столь непоколебима, что это может вывезти из себя кого угодно. Так что разреши ему остаться

и немного поболтать с тобой. Это пойдет на пользу вам обоим. Прощайте же, о прекраснейшие!

Когда она ушла, Аристон долго ел пирог и пил вино. Но разговор между ними не клеился. Слова вдруг стали тяжелыми, как каменные глыбы; они с трудом срывались с их губ и тут же проваливались в бездонные глубины молчания.

Это становилось невыносимым. Аристон поднялся на ноги.

– Ну что ж, до свидания, Клео, - сказал он.

– Ты уже уходишь? Так быстро?
– жалобно проговорила она.

Аристон улыбнулся.

– Мне кажется, что мое общество не доставляет тебе удовольствия, - сказал он.

– О нет! Я просто…

– Ты просто нервничаешь, потому что боишься меня, и…

Она покачала головой с какой-то отчаянной решимостью.

– Я не тебя боюсь, мой господин, - прошептала она.

– А кого? Орхомена?
– спросил Аристон.

– И не его.
– Ее голос был тише самого легкого вздоха.

– Тогда кого же?
– спросил Аристон.

– Себя, - выдохнула она и, резко повернувшись, ринулась к спасительной занавеске.

Но какими бы стремительными ни были ее движения, он был еще быстрее. Он поймал ее за плечи и очень нежно и плавно развернул к себе. Он молча стоял и смотрел ей в лицо, не разжимая своих объятий. Теперь она была белее полотна, вся кровь отхлынула от ее щек. Она разжала губы - он ждал гневного протеста, - но все, что они произнесли, было лишь его имя, прозвучавшее в ее устах как звон серебряных колокольчиков, покачиваемых легким ветерком.

– О Аристон, Аристон!

Тогда он наклонился и нашел ее губы; он поцеловал их без страстного желания, но с такой мучительной, раздирающей душу нежностью, что он испытал почти физическую боль; он упивался ее мягкими, теплыми, солеными от слез

губами, похожими на лепестки какого-то заморского цветка, бесконечно хрупкими, невыразимо дорогими.

Затем он разжал руки и отпустил ее. Но она даже не пошевелилась. Она все так же неподвижно стояла, касаясь его губ своими губами, и прикосновение это было столь легким и невесомым, что, казалось, его и вовсе не было. Время для них остановилось, оно замерло вместе с их дыханием, и это продолжалось до тех пор, пока он не дотронулся до ее плеча и не вернул обратно в этот жестокий мир, полный боли и страданий.

Она стояла и смотрела на него, и огромные слезы расплавленным серебром жгли ей глаза, сверкая на ее золотистых ресницах.

– Клео, - простонал он.

– О Аристон, - прошептала она.
– О господин мои, жизнь моя, я так люблю тебя!

Если бы кто-нибудь в Афинах узнал об их тайной любви, он бы никогда не поверил, что они избегают плотских утех. Даже Феорис, которая не только знала, но и активно содействовала их свиданиям, не могла в это поверить. И тем не менее Артемида и Гестия свидетельницы, что любовь их была, в сущности, столь же невинной, как и детские игры.