Изгнанник. Каприз Олмейера

– Мне не было дела до отца. Теперь уже покойного. Я бы скорее… Вы не знаете, на что я способна.

– Я обещаю оставить его для тебя в живых, – торопливо прервал ее Лингард.

Они стояли, глядя друг другу в глаза: Аисса – с явным облегчением, Лингард – задумчиво, смущенный смутным ощущением поражения. Однако никакого поражения он не потерпел. Он с самого начала не собирался убивать Виллемса, разве что давным-давно, в первом мгновенном порыве негодования. Многодневные удрученные раздумья погасили гнев, оставили один лишь горький осадок возмущения и желания восстановить справедливость. Старый моряк был раздосадован и озадачен. Он нечаянно столкнулся с человеком, притом женщиной, вынудившей его прежде времени раскрыть свои планы. Он не отнимет у нее жизнь, но она должна понять: такие, как Виллемс, не могут рассчитывать на снисхождение и доброту.

– Знай, – медленно проговорил он, – я оставляю ему жизнь не из милости, а в наказание.

Аисса испуганно ловила каждое слово, а когда Лингард замолчал, застыла, не в силах сказать ни слова, в удивленном ступоре. Большая дождевая капля, разбухшая до огромных размеров, прозрачная и тяжелая, как упавшая с высоты слеза великана, прорвалась из хмурого неба и громко шлепнулась о сухую землю, подняв фонтанчик пыли. Аисса заломила руки в приступе нового страха перед неведомым. В ее шепоте было больше душевной боли, чем в самом пронзительном крике.

– Какое наказание? Вы его заберете с собой? Оторвете от меня? После того, на что я ради него пошла… Ведь это я…

– Ага! – воскликнул Лингард, смотревший все это время в сторону дома.

– Не верьте ей, капитан Лингард! – крикнул Виллемс, стоявший на пороге с опухшими веками и голой грудью.

Он задержался в позе распятого, ухватившись вытянутыми руками за дверной косяк и выгнув спину, затем ринулся вниз по сходням. Каждый шаг отдавался коротким гулким стуком.

Аисса услышала его голос, и по ее лицу пробежал легкий трепет, готовые вырваться наружу слова так и остались во мраке ее сердца, опустившись на самое дно, куда оседают грязь, камни и цветы.

Глава 4

Почувствовав под ногами твердую почву двора, Виллемс выпрямился и перешел на размеренный шаг. Он твердо ставил ноги, с предельной внимательностью вглядываясь в лицо Лингарда, не поворачивая головы ни вправо, ни влево, как если бы в мире не существовало ничего, кроме этих знакомых грозных черт, этой седой головы, грубого строгого лица, в которое он всматривался, как человек, мучительно пытавшийся разобрать слишком мелкий для его зрения шрифт. На двор снова опустилась тишина, нарушенная было топотом ног Виллемса по дощатым сходням, тишина затянутого тучами неба и застоявшегося без ветра воздуха, угрюмое безмолвие земли, притихшей в ожидании новых потрясений, молчание мира, собиравшегося с силами, чтобы пережить очередную бурю. Виллемс протиснулся сквозь эту тишину и остановился в шести футах перед Лингардом. Он остановился, будучи не в силах сделать ни шагу дальше. Когда Виллемс выбежал из дверей, он был охвачен задорным желанием подбежать и хлопнуть старого благодетеля по плечу. Он не ожидал увидеть старика таким высоким, огромным, неприступным. Ему вдруг показалось, что он никогда в жизни не видел настоящего Лингарда.

– Не верьте… – начал Виллемс. Приступ кашля превратил фразу в бессвязные булькающие звуки. Виллемс тяжело, как пригоршню речной гальки, сглотнул ком в горле и вздернул подбородок. Острый треугольный кадык, напоминавший змеиную голову, два раза дернулся под кожей и тоже затих. Все затихло.

– Ну-с… – произнес Лингард, да так и не нашел продолжения. Рука в кармане твердо сжимала рукоять револьвера, оттопыривавшего куртку на уровне бедра. Положить конец ссоре с человеком, которому не терпелось предать себя в его руки, можно было легко и быстро, но такая концовка была бы совершенно неуместной! Лингард не мог допустить, чтобы Виллемс скрылся от него, попросту уйдя из жизни, избежал страха, сомнений и раскаяния еще до того, как мирно принять неизбежность смерти. Виллемс был у него в руках, и Лингард не хотел, чтобы он улизнул от него вместе с легкой дымкой пистолетного выстрела. В душе капитана закипал гнев, горячей рукой касавшийся сердца. Не груди, а именно сердца – пульсирующего, неутомимого сгустка плоти, отвечавшего на каждое движение души, бешено стучавшего от радости, ужаса или ярости.

Капитан тяжело вздохнул. Под распахнутой курткой Виллемса вздымалась и опадала обнаженная грудь. Покосившись, Лингард увидел, как чуть заметно и часто колеблется бюст стоявшей рядом женщины. Она прижимала к груди слегка скрюченные, растопыренные пальцы, словно пыталась обхватить ими не умещавшийся в ладони предмет. Прошла почти целая минута – одна из тех, когда голос умолкает, а мысли трепыхаются в голове, как птицы в клетке, в отчаянии, изнеможении не находя выхода.

В течение этой минуты тишины гнев Лингарда продолжал подниматься, расти, закручиваться подобно гребню бегущей по песчаной отмели волны. Гнев наполнял уши грохотом прибоя, настолько мощным и отвлекающим, что, казалось, голова вот-вот лопнет от невыносимо громкого шума. Он взглянул на Виллемса. Это пакостное существо, притихшее, оцепеневшее, с каменными глазами, все еще держалось на двух ногах, как будто сгнившая душа уже покинула тело, но мертвый остов еще не успел рухнуть на землю. На долю секунды мелькнуло опасение, что негодяй умер от одного его взгляда. Веки Виллемса затрепетали, бесконтрольная моментальная дрожь пробежала по его застывшему телу, словно бросая Лингарду новое оскорбление. Он еще смеет шевелиться! Смеет моргать, дышать, существовать – прямо здесь, у него перед глазами! Лингард медленно разжал пальцы на рукояти револьвера. Вместе с негодованием росло и презрение к любым колющим и пронизывающим плоть орудиям мести – звеном между карающей рукой и объектом ненависти. Нет, ему хотелось получить сатисфакцию другим способом. Голыми руками, черт побери! Никаких стволов! Руки могут схватить за горло, пробить защиту, превратить лицо в кровавое месиво, руки способны ощутить панику сопротивления и сломить его в бешеной сладости ожесточенного, безжалостного поединка один на один.

Лингард убрал руку с револьвера, немного помедлил, выставил вперед кулаки, шагнул вперед, и… все вдруг исчезло. Он больше не видел Виллемса, женщину, землю, небо – ничего не видел, как если бы один шаг перенес его из пределов видимого мира в черное, всеми покинутое пространство. Вокруг него из темноты звучали крики, напоминающие печальные, жалобные стоны морских птиц, живущих на рифах, одиноко торчавших из океанской пучины. Потом в нескольких дюймах от него появилось лицо – лицо Виллемса. Лингард почувствовал, что держит что-то левой рукой. Горло… Ага! Тот самый кадык, что кивал ему, точно голова змеи. Лингард крепче сжал пальцы. Он вернулся в окружающий мир, увидел быстро-быстро трепещущие ресницы, сверкающие белки закатившихся глаз, вздернутую кверху губу, ряд зубов под нависшими усами. Какие крепкие белые зубы. Вбить бы их в лживую глотку… Он отвел правую руку назад, развернул плечо, сжал кулак. Откуда-то снизу раздался птичий писк – крик тысячи птичьих глоток. Что-то вцепилось в ноги. Какого черта! Он с размаху нанес удар, почувствовав, что попал прямо в скулу. До него вдруг дошло, что кулак встретил на своем пути безжизненную, не оказавшую сопротивления массу. Сердце екнуло в груди от досады, злости и обиды. Он отпихнул противника левой рукой и поспешно разжал пальцы, будто нечаянно схватил что-то гадкое. Виллемс, шатаясь, попятился, закрывая лицо рукавом белой куртки. Расстояние до него увеличивалось на глазах, в то время как сам Лингард не двигался с места. Пустое пространство между ними явилось точно само собой. Все должно было происходить наоборот. Они должны были сблизиться вплотную и… Эх! Виллемс, как видно, не хотел ни драться, ни сопротивляться. Трусливый пес! Жалкая размазня! Лингард был поражен и расстроен – горько, до глубины души, – чувствуя безмерную, неприкрытую безысходность ребенка, у которого отняли игрушку. Он, все еще не веря своим глазам, крикнул:

– Решил до конца оставаться дешевкой?

Капитан ожидал хоть какого-нибудь ответа. Ждал с тревогой и нетерпением, от которых чуть не вставал на цыпочки, какого-нибудь слова, жеста или угрожающего движения. Ничего! Из-за белого рукава на него пристально, не мигая, смотрели два блестящих глаза. На ткани рукава расплывалось красное пятно. На щеке – ссадина. Из нее шла кровь. Из носа тоже. Кровь стекала по щеке, пропитав край уса и сделав его похожим на черную тряпицу, мокрой дорожкой продолжала путь к подбородку с подстриженной бородкой. Капелька крови, повисев на склеившихся волосках, сорвалась вниз. За ней быстро скатывались новые капли. Одна из них упала на грудь и с дьявольской быстротой, как удирающее насекомое, скользнула вниз, оставив на белой коже узкую черную дорожку. Лингард смотрел на крохотные живые капли, на дело своих рук с мрачным удовлетворением, злобой и сожалением. Результат мало походил на акт правосудия. Лингарду захотелось подойти ближе, услышать, как Виллемс говорит какие-нибудь злые, запальчивые слова, которые подтвердили бы, что его ударили не зря. Лингард попытался сделать шаг вперед, но вдруг обнаружил, что кто-то крепко держит его за щиколотки. Он машинально дрыгнул ногой, освободив ее. Чужие руки немедленно вцепились в другую ногу. Лингард почувствовал их теплоту, отчаяние и мягкость. Недоуменно глянув вниз, он обнаружил распластанное на земле, как синий ковер, женское тело. Уткнувшись носом в землю, Аисса изо всех сил держалась за ногу капитана, обхватив ее обеими руками. Видна была только ее макушка да черные волосы, струящиеся по сапогу и утоптанной земле. Волосы полностью накрыли ступню. Снизу доносилось прерывистое, стонущее дыхание. Лингард представил себе лицо, прижатое к каблуку, которого не мог видеть. Он мог бы освободиться одним пинком по этому лицу, однако не решился даже пошевелиться и только выкрикнул:

– Пусти! Пусти! Пусти!

В ответ обод из рук сжался еще крепче. Он неимоверным усилием попытался передвинуть правую ногу ближе к левой. Это получилось лишь наполовину. Послышался отчетливый шорох волочащегося по земле тела. Лингард попытался освободиться, подняв ногу, топнул ей. Раздался резкий голос:

– Полегче, капитан! Полегче!

Взгляд Лингарда метнулся на звук голоса, мгновенно проснулась дремлющая память, знакомая фраза подействовала на него как бальзам. В славные старые времена, когда они вели торговлю сообща и Виллемс был его доверенным, надежным компаньоном в дальних неспокойных уголках мира, этот парень, умевший сдерживать свой пыл куда лучше, не раз выручал его из передряг и удерживал от вспыльчивых выпадов своевременным добродушным предупреждением: «Полегче, капитан! Полегче!» Умный малый. Это он его таким воспитал. Умнее не сыскать на всех островах. Если бы он не оставил его здесь одного, то все это… Лингард крикнул Виллемсу:

– Скажи ей, чтобы отпустила мою ногу, а не то…

Виллемс что-то крикнул, Лингард немного подождал, глянул вниз – женщина по-прежнему молча, не шевелясь лежала плашмя, прижав голову к его сапогу. Капитан ощутил нервное нетерпение, чем-то похожее на опаску.

– Скажи ей, чтобы уходила, Виллемс. С меня хватит.

– Хорошо, капитан Лингард, – спокойно ответил Виллемс, – она вас уже отпустила, но вы стоите на ее волосах. Уберите ногу, а то она не может подняться.

Лингард отскочил в сторону и быстро обернулся. Аисса села и закрыла лицо руками. Медленно повернувшись на каблуках, он взглянул на Виллемса. Тот держался очень прямо, но нетвердо стоял на ногах и топтался на месте, как пьяный, пытающийся удержать равновесие. Понаблюдав за ним некоторое время, Лингард в злом раздражении крикнул:

– Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Виллемс двинулся к нему. Он шел медленно, покачиваясь на каждом шагу, прижимая руку к лицу и потом глядя на ладонь с близкого расстояния, словно прятал в ней какой-то маленький предмет, который хотел рассмотреть в тайне ото всех. Он бесцеремонно вытер руку о куртку, оставив продолговатое смазанное пятно.

– Геройский поступок, что и говорить, – сказал Виллемс.

Он остановился перед Лингардом, все еще машинально потирая ушибленное лицо. Один глаз уже затек из-за распухшей щеки. Он обтирал руку всякий раз о новое чистое место на куртке, отчего белая хлопчатая ткань быстро покрылась бесформенными уродливыми кровавыми пятнами. Лингард ничего не отвечал и лишь следил за его действиями. Наконец Виллемс перестал вытирать кровь и опустил руки. Кожа на его лице одеревенела под коркой подсохшей крови, и он напоминал оставленное для устрашения пугало – загадочную фигуру, сплошь покрытую жутковатыми символами смертельных знамений. С трудом ворочая языком, Виллемс с укором повторил: