Изгнанник
Шрифт:
Из соседней комнаты выглянула худенькая, с острым носом, бледным морщинистым лицом и умильно сжатыми губами женщина. Борис Сергеевич хотел было поклониться ей, но она уже исчезла.
Он сел в кресло и ждал.
Ждать пришлось недолго, в гостиную вошел хозяин. Теперь Кондрат Кузьмич был уже совсем старик за шестьдесят лет, маленьк>о>го роста, коренастый, с коротко обстриженной седой головою, с упрямым выпу>к>лым лбом, густыми бровями над маленькими, неопределенного цвета глазами. У него был широкий, как-то четырехугольный нос, выдающийся подбородок. На гла>д>ко
На нем был надет длиннополый потертый сюртук, его толстые щеки подпирал высочайший туго накрахмаленный воротничок с острыми, выступающими чуть ли не до половины щек углами, одним словом, так называемый «фатермердер». Шея была обмотана длинным черным фуляром, в петличке сюртука красовалась Владимирская ленточка.
Кондрат Кузьмич вошел в гостиную спокойным шагом, крепко ступая своими короткими ногами, с изумлением взглянул на незнакомого гостя, вставшего ему навстречу, и проговорил несколько глухим голосом:
— По какому делу пожаловали, сударь? Чем могу служить? Прошу — присядьте…
Он указал на кресло, сам сел в другое, вынул из кармана большую круглую табакерку, открыл ее, привычным движением всадил в обе ноздри щепотку табаку. Затем вытерся клетчатым фуляровым платком и склонил голову, выставив вперед правое ухо, на левое он плохо слышал.
Борис Сергеевич назвал себя. Прыгунов поднял голову, зорко взглянул на гостя своими маленькими глазками и сказал:
— Радуюсь чести видеть вас, сударь, довольно наслышан… И еще батюшку вашего покойного и матушку в молодости видать приходилось… Только не знал я, что вы в Москве жительствуете, не знал я этого.
И он запнулся.
— Я из Сибири, — сказал Борис Сергеевич, — только что приехал…
— Так-с, так-с! — проговорил Прыгунов. — Чем могу служить?
— Мне о вас много говорили… Мне бы хотелось попросить вашего совета и указаний по поводу одного, как вам сказать, одного очень деликатного дела…
Кондрат Кузьмич опять выставил вперед правое ухо.
— Рекомендоваться и восхвалять себя не стану, — сказал он, — всякие дела перебывали у меня в руках. Изложите мне ваше дело, государь мой, если я могу что — возьмусь, ежели нет, так прямо и заявлю вам… И во всяком разе, что бы вы ни изволили мне сообщить, смею вас уверить — это останется между нами.
Он поднялся с кресла, запер обе двери в гостиную, снова набил себе нос табаком, уселся и проговорил:
— Извольте излагать дело — я слушаю…
Борис Сергеевич изложил ему дело. Выслушав все, Прыгунов задумался.
— Да-с, государь мой, с первого-то раза трудненько кажется, никаких нитей, не за что уцепиться… Надо будет подумать.
— Да вы свободны, Кондрат Кузьмич? — спросил Борис Сергеевич.
— Свободен, свободен…
— Я оттого спрашиваю, что полагаю — прежде всего, если вы только возьметесь за это дело, вам придется съездить в Петербург…
— Не знаю, быть может, подумаю, подумаю и ответ вам дам.
— Когда же? Я должен спешить в деревню…
— Да и поезжайте с Богом. Вот я запишу
адрес и затем письменно буду сноситься с вами. Столько лет лежало дело, так спешить-то куда?— Значит, вы беретесь?
— Еще не знаю, соображу, подумаю… Отчего не попробовать! Попробовать можно, только выйдет ли толк…
— Расходами не стесняйтесь, — сказал Борис Сергеевич.
— Лишнего не истрачу.
— Сколько же вам на первый случай оставить?
Кондрат Кузьмич усмехнулся.
— А я почем знаю, государь мой! Такое дело — может, и копейки не придется истратить, а может, и тысячку, и другую, и третью…
— Ну, так вот возьмите и тысячку, и другую, и третью, — сказал Борис Сергеевич, вынул портфель, отсчитал три тысячи и положил их перед Прыгуновым.
Кондрат Кузьмич встал с кресла, вышел в соседнюю комнату, затем вернулся с чернильницей, гусиным пером и листом бумаги. Он аккуратно пересчитал деньги, написал расписку в их получении и подал ее Борису Сергеевичу.
— Зачем это? — сказал тот.
— А как же-с иначе: получаю деньги — выдаю расписку.
Они обо всем условились, и Борис Сергеевич уехал.
XXVI. СУПРУГИ
Прыгунов проводил гостя до калитки, возвратился в гостиную и перед столиком, на котором оставил три тысячи, застал маленькую и сухонькую, с длинным острым носом старушку, ту самую, которая выглянула из двери, когда в гостиной сидел Борис Сергеевич. Это была жена Прыгунова, Олимпиада Петровна.
Она с изумлением и в то же время с видимым удовольствием глядела на деньги, осторожно перебирая их своими бледными пальцами.
— Три тысячи? — проговорила она.
— Так точно, Олимпиада Петровна, три тысячи!
— Что же, это твои деньги?
— Нет, не мои…
— Так чего ты их по столам валяешь!..
— А вот сейчас спрячу.
— Что это за старик был у тебя, Кондрат Кузьмич?
— Ну, матушка, тебе это знать совсем лишнее. Был человек по делу — и больше ничего.
Она присела в кресло, взглянула на мужа и покачала головою.
— Да ведь мне что, Кондрат Кузьмич? Очень мне нужно знать, кто у тебя был!.. Кто бы ни был — мне все едино… А вот ты мне скажи: дело-то это, ты взялся за него? Много ли заработаешь?
— Не знаю, матушка, много ли, мало ли, ничего еще не знаю… Я не купец, не торговался…
Она опять покачала головою:
— То-то вот, не торговался. А работы небось навалил на себя кучу и будешь ты теперь мыкаться туда-сюда, как гончая какая… Эх, Кондрат Кузьмич, всю-то жизнь свою мыкался ты, мыкался, и ни до чего-то ты на старости лет не домыкался!
— Ну, пошла, — проворчал, махнув рукою, Прыгунов.
И опять вынул он свою круглую табакерку, похлопал ее пальцем и стал набивать себе нос.
А Олимпиада Петровна мерным и грустным голосом продолжала:
— То-то, небось, не нравится, когда правду в глаза говорят. Ну, скажи — неправда разве? Ну, отвечай? До чего ты домыкался?.. Ведь смотри — совсем старик стал, уж глохнуть начинаешь…
Кондрат Кузьмич привскочил с кресла. Жена коснулась самого его больного места. Он тщательно скрывал свою глухоту.