Изгнанник

— Я поражен не менее вашего, — прошептал Михаил Иванович, снова впиваясь глазами в портрет, — ведь насколько я тебя знаю — это… это я.

Он даже вздрогнул, потом постарался улыбнуться.

— Извините меня, Борис Сергеевич, мне просто страшно… Знаете, как человеку, который видит своего двойника…

В это время в соседней комнате послышались шаги, и на пороге показалась фигура того самого почтенного слуги, который провожал гостей в портретную.

— Что там такое? — недовольным тоном спросил хозяин.

— Да вот, сударь, — объяснил слуга, — вас спрашивают.

— Кто спрашивает? Я не могу принять, а занят.

— Барыня, старушка, госпожа Миронова, они говорят: нужно вас видеть по важному делу… Говорят, что вам известно…

Имя Мироновой поразило всех как громом, а главное Михаила Ивановича.

«Как? Она!.. Она здесь? Господи, да что же это такое?..»

И ему, как он только что объяснил, стало просто страшно.

Борис Сергеевич тревожно задумался. У него мелькало в голове:

«Что же делать? Нечего! Это судьба!»

— Хорошо, я иду! — сказал он. — Извините!

Он направился к двери.

Но не успел он сделать несколько шагов, как вся багровая, в своей удивительной, похожей на будку шляпе, твердым и решительным шагом в кабинет уже входила Капитолина Ивановна.

Она все знала. Она только на минуту не застала, явившись к Бородиным, Михаила Ивановича и Прыгунова. Ей сказали, что Прыгунов увез Мишеньку к Горбатову. Услышав это, она не говоря ни слова, вышла из дома, села на извозчика и велела везти себя на Басманную.

Капитолина Ивановна торопила извозчика.

— Эй ты, Ванька, мчись во весь дух! Дуй свою клячу! — крикнула она так властно, что извозчик тотчас же стал хлестать лошаденку, которая пустилась вскачь по взрытой, плохо мощеной улице.

Капитолина Ивановна то и дело подскакивала, как резиновый мяч, сидя боком на так называемой «гитаре» — экипаже-инструменте, теперь уже забытом, но тогда бывшем единственным способом передвижения московских обывателей, не державших своих экипажей и лошадей. Только она не обращала на это никакого внимания — ей все казалось, что негодный Ванька нарочно везет ее тихо, а потому она самым усердным образом долбила его в спину ручкой своего зонтика.

— Да пошел же ты скорее!.. Пошел, шельма, пошел!.. — повторяла она.

Ванька молча делал свое дело, то есть погонял и нукал лошаденку, и только по временам передергивал плечами, когда его спине уж чересчур доставалось от зонтика сердитой барыни.

Терпение у него, очевидно, было большое, да и спина крепкая. Но все же на полпути он не выдержал и обернулся.

— Полегче бы, барыня! — добродушно сказал он. — Ведь спина-то у меня своя, не чужая, дырку в ней продолбишь — продолбишь!.. Этак-то долбить не показано!

Капитолина Ивановна рассердилась.

— Скажите, пожалуйста, вот нежности! — крикнула она. — Пошел, езоп!.. Пошел скорее!..

И в своем волнении непричастная к чувству жалости, она продолжала ему тыкать в спину зонтиком. Добродушный Ванька покорился горькой участи и ожесточенно стал погонять лошадь…

Подъехав к дому Горбатова, Капитолина Ивановна кубарем скатилась с «гитары», сунула Ваньке двугривенный и, несмотря на свой несколько странный вид и будкообразную шляпу, произвела на отворившего ей швейцара такое подавляющее впечатление, что он немедленно впустил ее, а старый слуга пошел о ней докладывать. Но она этим не ограничилась. Она храбро последовала за стариком и, таким образом, очутилась в портретной. Она остановилась и тотчас же заметила всеобщее смущение. Потом быстрый взгляд ее зорких глаз упал на освещенный солнцем портрет.

Она торжественно раскланялась и развела руками.

— Добились-таки! — вымолвила она. — Подстроили!..

Кондрат Кузьмич подошел к ней, хотел что-то сказать, но она отстранила его рукой и мрачно ему кинула:

— С вами, батюшка, я и говорить-то не стану! Почитала я вас за хорошего и умного человека, а так люди добрые не делают!..

— Ух, устала я… извините… сяду… — прибавила она, обращаясь к Борису Сергеевичу, и опустилась в кресло.

Михаил Иванович, не спускавший с нее глаз, не проронивший ни одного слова, сделался бледен как полотно.

— Ради Бога, объясните мне, что все это значит? Я в себя прийти не могу… У меня все в голове путается…

Капитолина Ивановна не слышала его слов. Она глядела на портрет и, наконец, как бы самой себе, прошептала:

— Да-с, с этим ничего не поделаешь!..

Кондрат Кузьмич, приходивший все более и более в ужас от дела рук своих, подошел к старухе и шепнул ей:

— Он еще ничего не знает, если находите нужным — попытайтесь скрыть от него истину.

Она опять отмахнулась от него рукой, обдала его презрительным взглядом и громко произнесла:

— Да-с, скроешь… много скроешь? Заварили кашу — надо расхлебывать… Ну что же… я вот пришла… села и сижу, и буду смотреть на вас, умные люди… перехитрили меня… радуйтесь…

Потом она обратилась к Горбатову.

— Уж извините меня, государь мой, — сказала она, — забралась незваной-непрошеной в ваши хоромы.

— Очень жаль, что не забрались раньше, — грустно ответил Борис Сергеевич. — Напрасно вы не хотели быть откровенной со мною, много тяжелого можно было бы избегнуть…

Капитолина Ивановна стала даже задыхаться от волнения — лицо ее поочередно переменяло все цвета радуги и, наконец, сделалось ярко-фиолетовым.

— Бог мой! — крикнула она. — Да ведь я так и порешила идти к вам и по душе переговорить с вами… все представить на ваше благоусмотрение, так было решено у нас… все решили. А вот он… (она пальцем показала на Прыгунова) — делец-то ваш, умник, обрадовался, что дьявол, прости Господи, помог ему, и поспешил.

Михаил Иванович не мог выдержать более. Мучительная и тоскливая мысль, которая в первую же минуту перед этим страшным портретом неясно и бессознательно охватила его, теперь становилась для него все яснее и яснее. Перед ним из нахлынувшего на него тумана выяснился образ его матери. С тех пор как он ее помнил, образ этой прекрасной, тихой и любящей матери, положившей всю душу в семью — в мужа и сына, был для него чист и безупречен. Ему вспомнились далекие годы детства, когда эта мать сдувала с него всякую пушинку, лелеяла и берегла его, учила, говорила ему глубоким, растроганным голосом те простые, но могучие слова справедливости, любви и веры, которые, быть может, не раз спасали его в трудные минуты. И он только теперь понимал, до какой степени всегда, ни на минуту не переставая, горячо любил он эту мать. Да, всегда ставил ее высоко, высоко над другими женщинами, несмотря на ее простоту и странности, развившиеся в ней от долгой привычки к довольно замкнутой серенькой жизни. И понял он, что оттого ставил ее так высоко, что уважал в ней чистую женщину — образец семейных добродетелей…

И что же теперь? Этот страшный портрет, общее смущение, появление Капитолины Ивановны — в миг один перевернули все — образ матери исказился. Чувство тоски и стыда росло с каждой минутой.

— Капитолина Ивановна! — крикнул он в отчаянии. — Я смутился — это так нежданно, но я должен покончить с такой слабостью… рано или поздно нужно знать правду… и, может, лучше, что я ее узнаю… Тяжело, но я постараюсь не судить мою мать за ее вину перед мужем… скажите мне все…

Капитолина Ивановна вскочила с кресла, подняла руки и кинулась к Бородину с очевидной целью зажать ему рот. Глаза ее метали искры. Она даже затопала ногами.