Изгнанник

Надежда Николаевна поверила истории, сплетенной мужем, и успокоилась. Но она удивлялась тому, что за обедом все были молчаливы, что у Марьи Семеновны были заплаканы глаза, а вечером она заперлась в своей спальне с сыном и пробыли они там долго-долго. И у Михаила Ивановича, когда он пришел к жене и собирался спать, были тоже глаза как будто немного красны.

Она только спросила его:

— Что же, ты видел эти бумаги? Они убедительны?

— Да, да, слава Богу! — ответил он. — Я завтра же с ними поеду к Горбатову.

Надежда Николаевна мирно заснула и не знала, что муж ее не сомкнул глаз почти во всю ночь, что он даже несколько раз, вряд ли и сам замечая это, вставал с постели и сидел, понуря голову, очевидно, думая тяжелые и тревожные думы.

Он, как и сказал, отправился на следующий день к Горбатову и, возвратясь, уверил ее, что дело благополучно кончено. Благополучно кончено, а между тем Надежда Николаевна ясно видела, что в доме происходит что-то странное, что и Михаил Иванович, и старики совсем не те, что все они как-то неестественны, как будто играют комедию.

Она продолжала свои наблюдения и, наконец, решила, что муж обманул ее, что от нее скрывают какую-то тайну. Она пристала к Михаилу Ивановичу, пустила в ход все женские уловки, подвергла его испытанию просьб, ласк, слез, негодования и, конечно, кончила тем, что победила.

Он любил свою хорошенькую, влюбленную в него жену, в которой, несмотря на несколько лет семейной жизни, сохранилось еще много детского и наивного. Она родилась в скромной среде московского чиновничества, воспитывалась в институте, рано вышла замуж. Но в ней не было той мелочности, того неизящества, которое Михаил Иванович терпеть не мог в барышнях его круга.

Надежда Николаевна именно была изящна от природы, была добра, и хотя ее образование и умственное развитие сильно хромали, но природный такт был настолько значителен, что никогда она не заставляла краснеть своего мужа ни на людях, ни наедине.

Она не только продолжала оставаться в него влюбленной, но и уважала его, ставила гораздо выше себя, умела вслушиваться в его суждения и запоминать их, заставляла себя интересоваться всем, чем он интересовался, — и достигла этого.

Она мало-помалу становилась его послушной ученицей, в некотором роде как бы его повторением в миниатюре. Он понимал это, чувствовал и был доволен своей Надей…

Ему самому, с первого же дня, было тяжело иметь от нее тайну. Да и, наконец, несколько дней, прошедших со времени сцены в горбатовском доме, все же заставили его хладнокровнее взглянуть на дело. Наконец он задал себе вопрос — зачем скрывать от жены? Она слишком добрая и честная женщина, она не выдаст его тайны, не повредит.

Он ей во всем признался.

Надежда Николаевна слушала его, широко раскрыв глаза, и в первую минуту ей показалось даже, что он смеется над нею, рассказывает ей сказку — так все это было невероятно. Но такой сказки он ведь не мог выдумать. Она задумалась и вдруг заплакала.

— Ну вот, ты и плачешь! — сказал он. — Значит, лучше бы я молчал… И о чем ты плачешь?

Она удержала свои слезы, прижалась к нему и прошептала:

— Я плачу потому, что ты не сказал мне сразу и так долго скрывал от меня все это… И потому плачу, что как же не плакать — ведь я понимаю, как тяжело и тебе, и им…

— Но, ради Бога, Надя, ни слова им, пусть они думают, что ты ничего не знаешь…

— Тебе нечего просить меня об этом, конечно, я не скажу им ни слова. Но что же ты теперь будешь делать, Миша?..

Она остановилась и вздрогнула.

Он заметил это и печально улыбнулся.

— Вот видишь, и тебе страшно, — сказал он, — назвала меня Мишей, а я даже и не Миша…

По его лицу скользнуло такое скорбное выражение, что она снова прижалась к нему и стала крепко и горячо целовать его.

— Это пустяки, пустяки! — повторяла она. — Тебе нечего об этом думать, это только странно. И я знаю одно, — прибавила она, — что мы должны любить их еще больше, еще больше ценить их…

— Спасибо тебе за то, что ты так говоришь и думаешь! — произнес Михаил Иванович, обнимая жену.

— Что же ты будешь делать? — повторила она свой вопрос.

— Ничего, — сказал он. — Что же мне делать?

— А твой дядя… Горбатов? Ты теперь каждый день у него бываешь…

— Дядя! — задумчиво произнес Михаил Иванович. — Он, кажется, действительно хочет быть для меня родным… Он хороший человек, я люблю его… Завтра он уезжает, но зовет меня осенью в Петербург…

— Ты поедешь? А как же служба?

— Я еще ничего не знаю, но, может быть, и службу теперешнюю оставлю… Может быть… — он снова задумался, — в нашей жизни будет большая перемена…

— Какая же? Что такое? Ты опять начинаешь скрывать!

— Нет, но подожди, я еще сам ничего не знаю, у меня до сих пор голова как в тумане…

Надежда Николаевна побледнела, какая-то мысль мелькнула в голове ее, и голосом произнесла она:

— Да, да, будут большие перемены, но к лучшему ли, Миша? Мне становится страшно…

Слезы блеснули на ее глазах, не то тоска, не то неопределенное предчувствие сжало ей сердце.

— Перемены!.. — шептала она. — Да зачем они нам, мы жили хорошо, будем ли жить лучше? А вдруг…

Она запнулась.

— Что вдруг? — спросил он, поднимая глаза и видя ее испуганное лицо. — Чего ты еще боишься?

— Я боюсь, что ты меня теперь разлюбишь…

— Побойся Бога! Как тебе не стыдно! — крикнул он, хватая ее руки. — Ведь ты не ребенок, что за безумная мысль! Мне кажется, теперь нам более чем когда-либо нужно быть вместе… теснее…

Эти слова ее успокоили.

— Только смотри, ничего не скрывай от меня… знаешь, хоть у меня и умишко не Бог знает какой, но все же — ум хорошо, а два лучше…

А он что-то скрывал, в его голове роились какие-то новые мысли, новые планы. И Надежда Николаевна каждый день заставала его задумчивым.

Он решительно изменился, да и все в доме изменились. Старики были скучны и даже как будто сразу постарели. Прежняя тихая и спокойная жизнь с каждым днем невозвратно исчезала.