Изгнанник
Шрифт:
Она, как и маленький Володя, начинала громко говорить с ним, и он отвечал ей. И это были длинные, длинные беседы без слов, которых, конечно, не мог бы понять никто, но в которых для нее заключался целый мир…
Однако из этого блаженного волшебного мира ее часто выводил какой-нибудь внешний предмет, попавшийся на глаза, какой-нибудь звук, раздавшийся в ближних комнатах или вне дома. И она словно просыпалась. Милый призрак исчезал, действительность вступала в свои права.
Она старалась рассуждать. Для нее было ясно, что прежняя жизнь, бывшая хотя и не особенно счастливой, но все же нередко дававшая
— Нет, ни одного слова теперь такого не будет сказано ею наедине с Николаем, и ведь сам он не захочет ее мучить. Все сказано, все решено, все кончено!..
Но теперь она чувствовала и понимала все яснее с каждым днем, что если и может победить свою слабость, то не может, не смеет, не должна, да, не должна выносить дольше этих неестественных, обманных отношений к мужу. И еще больше, чем за ту минуту в беседке, она презирала себя за то, что до сих пор тянет это невыносимое положение. Уже несколько раз она порывалась начать — и не хватало сил. Она и теперь безнадежно взглянула на него, в то же время проклиная себя и внутренно желая всем существом своим, чтобы он скорее ушел и оставил ее одну.
Но он не уходил. Он, как-то неловко и опустив глаза, присел в кресло перед нею и молчал.
— Что тебе, Сергей? — наконец прошептала она.
— А то, Наташа, что я больше не могу этого видеть!.. — почти крикнул он. — Ты на себя не похожа!.. Ты больна…
Он взял ее руки, но она отстранилась от него и неудержимо зарыдала. Он совсем перепугался.
— Наташа!.. Наташа!.. — шептал он. — Да успокойся же! Господи, что с тобою?! Ах, это я все наделал… Ах, я несчастный…
Он сам готов был плакать.
— Наташа, да не стою я этого — разлюби меня, я не стою…
Он не знал, что говорить. Она вдруг остановила рыдания и с исказившимся лицом проговорила:
— Оставь меня… умоляю тебя, оставь меня совсем, совсем…
Она снова зарыдала и, ломая руки, в приливе безнадежности, то хватаясь за него, то отстраняя его, говорила:
— Оставь меня… мы не можем быть вместе… я не могу любить тебя, как жена должна любить мужа…
Он пугался все больше и больше. Ему начинало казаться, что Наташа сходит с ума.
— Успокойся, — твердил он, — ты сама не знаешь, что говоришь… Ради Бога, забудь все и прости меня… Клянусь тебе… никогда больше не будет дурного… Ну хорошо… сделаем вот что: уедем, уедем куда-нибудь вдвоем заграницу…
Пытка Наташи росла. Ей надо было сказать ему все, и в то же время она чувствовала, что не в силах сделать этого… Как она скажет? Как произнесет дорогое, страшное имя… Нет, она не может, не может!..
— Отпусти меня… Я уеду к дяде Ивану Петровичу в Москву… Отпусти меня! — ухватилась она за мелькнувшую мысль.
— Зачем?.. Ведь я же говорю… уедем заграницу…
— Боже мой! — воскликнула она, заломив руки. — Совсем не то… я не могу, отпусти, оставь меня!
Он замолчал, отстранился и взглянул на нее странно блеснувшими глазами.
— Не то!.. Значит… может быть, ты любишь кого-нибудь?
В его голосе что-то как будто оборвалось.
Наташа молчала, опустив голову.
Он
глядел на нее сначала с изумлением, он ждал ее ответа. Но она молчит, молчит…Он то краснел, то бледнел. Он схватил ее холодную руку. Она ее вырвала и зарыдала.
— О, Боже мой!.. — расслышал он сквозь ее рыдания.
Он простоял несколько мгновений неподвижно, не говоря ни слова и только продолжая глядеть на нее широко раскрытыми глазами. Потом схватился за голову и выбежал из спальни.
XVI. СУДЬЯ
Еще ни разу в жизни не находился Сергей в таком положении, еще ни разу в жизни у него не было так смутно и так мучительно на душе. Он знал, что такое значит горе. После смерти первой жены он испытал его. Но ведь это было ясное, определенное горе — умерла жена, близкая женщина, с которой он провел несколько лет. Он к ней привык. Ему очень часто, особенно после кутежа и утомительных приключений, бывало с нею хорошо и тихо…
Он никогда не думал, что лишится ее, что останется один, что не будет уже вокруг него всей этой привычной, душистой атмосферы кокетливой и хорошенькой женщины. Она умерла так внезапно, так быстро. Он был поражен и, естественно, страдал, плакал и метался.
Но затем с каждым днем горе забывалось и скоро от него не осталось и следа в сердце Сергея. Иной раз вспоминалось об этой утрате, маленькая какая-нибудь сцена из прошлого наводила мгновенно как будто бы облачко грусти, но это облачко тотчас же пропадало.
«Охо-хо! Грехи наши тяжкие!..» — скажет, бывало, Сергей и этим любимым своим восклицанием покончит и с тоской, и с воспоминаниями…
Тут же совсем не то — никто не умер. А тоска так и давит, и на душе так скверно, скверно, что хоть иди да и топись!..
Он никогда в жизни не думал о нравственных вопросах, о морали. Никто ни в детстве, ни потом не заставлял его задумываться над такими вопросами; никакая, наконец, книга не остановила на них его мысли уже потому, что никогда он и не читал книг.
Правда, у него была одна книга, составлявшая исключение, эту книгу он любил, постоянно имел при себе и давным-давно выучил ее наизусть. Это было «Горе от ума». Почему он так любил эту книгу — он и сам не знал, но нередко в минуты скуки декламировал грибоедовские строки, и это, очевидно, доставляло ему удовольствие. Ему просто нравились эти звуки, эти рифмы, эти словечки. Но он даже никогда не задумывался над смыслом «Горя от ума», над выведенными в нем лицами…
…Как поглядишь, да посравнишь… Век нынешний, и век минувший…с глубокомысленным видом декламирует он, хотя слова эти не имеют никакого отношения к его мыслям, они просто приходят невольно на ум, и только…
Когда перед Сергеем передавали различные скандалы и сплетни, судили и рядили о делах ближних, кричали о безнравственности такого-то или такой-то, он никогда не принимал участия в подобных разговорах, и если уже непременно должен был сказать что-нибудь, то говорил:
«Какое же кому до этого дело? И чего судить — ведь никому ни жарко, ни холодно от этого суда!.. Так ли оно было? А если и так — почему же это безнравственно?.. Просто так вышло!..»