Изгой

Было позднее утро. Он думал, что Элис и его отец в это время все еще в церкви. Он не знал, что им скажет, и это не очень его заботило. Ему хотелось поесть и поспать — очень простые желания.

Он вышел на лужайку и остановился. Через окно ему было видно, что в гостиной находятся его отец, Элис и полицейский в форме.

Минуту он не двигался с места, но они уже заметили его, когда он шел через сад, так что ему ничего не оставалось, кроме как идти дальше. Он подошел к дому, открыл застекленные французские двери и шагнул в комнату. После холодной улицы казалось, что здесь очень жарко, а через оконное стекло ослепительно светило солнце. Его отец встал.

— Льюис…

— Что, сэр?

У камина стоял полицейский — это был Уилсон.

— Значит, все в порядке?

Льюис кивнул, но Уилсон задал вопрос не ему, он обращался к его отцу.

Элис поднялась и проводила Уилсона в прихожую. Джилберт и Льюис стояли в гостиной и смотрели друг на друга; они слышали, как закрылась входная дверь. И вот они остались одни в своем доме, стоявшем среди других домов, сейчас опустевших, потому что все остальные люди были в церкви.

— Вы не пошли в церковь, — сказал Льюис, когда Элис вернулась в комнату.

Голос Джилберта звучал глухо:

— Ты не пришел домой, и мы волновались. Мы не знали, что с тобой случилось.

— Ничего со мной не случилось.

— Просто… просто помолчи, Льюис, прошу тебя.

Льюис замолчал. Он хотел оставаться бесстрастным, он хотел думать лишь о Джини и не ощущать, где он находится на самом деле, но не смог.

— Тебя не было всю ночь.

— Да, сэр. Простите меня.

— Если ты еще раз уйдешь без спроса, мы должны будем подумать, не отдать ли тебя в специальную школу. Ты знаешь, что это означает?

Джилберт подошел к нему ближе, и теперь, видя отсутствующее выражение его лица, говорил более зло и громко.

— Ты слышишь меня? Есть места, куда отправляют таких мальчиков; там тебя научат, как себя вести, и там ты будешь под контролем. Ты не будешь приезжать на каникулы домой, как это происходит сейчас. Жизнь твоя станет совсем другой, ты понимаешь это? То, как ты вел себя в последнее время, как ты относился ко мне и твоей приемной матери, а теперь еще и этот побег… Это совершенно недопустимо, ты это понимаешь?

Льюис смотрел в лицо отцу так напряженно, что поле его зрения по краям стало размытым.

— Ты живешь в моем доме и будешь соблюдать мои правила, а если ты не в состоянии делать это, тебя просто отправят отсюда, ты понял? Мы тебя отправим отсюда.

Льюис кивнул; ему для этого пришлось сделать над собой усилие. Он подумал, что должен сказать: «Пожалуйста, не нужно этого делать, пожалуйста…» Он взглянул на Элис, но та смотрела вниз, на свои лежавшие на коленях руки.

— А теперь иди наверх и подумай над тем, что я тебе сказал, а когда спустишься — если ты спустишься — к обеду, я хочу увидеть в тебе перемену. Ступай!

Эта маленькая спальня с белыми стенами была его детской комнатой, комнатой, где к нему на кровать присаживалась его мама, где он лежал без сна и размышлял о своей жизни. Его открытый школьный чемодан лежал на полу, половина вещей была выложена и ожидала стирки. На полках стояли его книги, среди них были и детские, которые он давно перерос. Его отправят отсюда. Для таких людей, как он, есть специальное место. Ему показалось, что он не может заставить вещи в своей комнате оставаться на привычных местах. Он стоял посреди рушащейся и расползающейся комнаты.

Внизу Джилберт и Элис сидели друг напротив друга у жаркого огня, но он грел их только с одной стороны, у обоих вторая рука и щека мерзли в холодном воздухе гостиной.

— Ты думаешь, он слушал меня? — сказал Джилберт. — Ты считаешь, это подействует на него?

— Думаю, ты его напугал.

— Я и хотел его напугать. Но, думаю, что он меня даже не услышал. Думаю, что все это не имеет для него никакого значения.

Элис смотрела на пламя в камине, а Джилберт повернулся в сторону замерзшего сада.

Льюис подошел к окну. Прямо перед его лицом было стекло, твердое и тонкое. Внезапно он вспомнил, как Джини обнимала его, каким сладостным было это чувство, и устыдился его.

Он положил руку на холодное оконное стекло. Ему казалось, что он на самом деле находится где-то очень далеко. Он представил себе свой кулак, пробивающий стекло, дырку в стекле и осколки, торчащие из деревянной рамы. Он представил, как протягивает по ним свое запястье, так что они режут его. Он думал, что не почувствует этого. Воображение нарисовало картину, как он пробивает стекло лицом, и ему стало интересно, почувствует ли он, как осколки будут разрезать его кожу.

Он закрыл глаза, чтобы остановить это видение, но ничего не изменилось; вид разбиваемого стекла засел в его сознании, требуя выполнить это. Сердце его бешено колотилось, разгоняя холодную кровь. Льюис отвернулся от окна. Он понял, что царапает свою руку второй рукой, и перестал делать это.

Внезапно все замерло, как бывает в промежутках между тиканьем часов, когда следующего удара так и не последовало.

Голосов внизу он не слышал: должно быть, там сидели молча. Он представил, как они сидят друг напротив друга, уставившись в пространство и не шевелясь.

Он пошел в ванную, закрыл за собой дверь и запер ее. Он стоял перед зеркалом, смотрел на свое отражение, и его захлестнуло непреодолимое желание что-то сделать с собой. Он мог думать только о том, что должен причинить себе боль, и как он может это сделать. Он взял отцовскую бритву. Это была старомодная опасная бритва, которая раскладывается из рукоятки. Он раскрыл ее и посмотрел на лезвие. Он знал, что ничего не почувствует, если воткнет его в себя, — но вид лезвия на секунду остановил его. В нем таилась скрытая мощь, сила запретного, и это было захватывающе. Оно было прекрасно.

Его рука, державшая бритву, опустилась на умывальник, и он стал ждать. Он чувствовал себя крутым и не похожим на других, как будто он мог сделать что угодно, как будто все ему было нипочем. Он вытянул вперед левую руку и второй рукой, в которой была бритва, задрал на ней рукав. Он прижал лезвие к коже, и мгновенно, от одного только прикосновения острой бритвы к телу, сердце забилось учащенно и к голове прихлынула кровь. Желание сделать это заставило его затаить дыхание. Во рту он чувствовал странный привкус, очевидно из-за необходимости причинить себе боль, и когда он провел по руке лезвием, то вскрикнул от облегчения. Он сделал длинный разрез на внутренней стороне предплечья, кровь очень быстро заполнила красную полоску и потекла вниз. Он боялся крови и пытался резать не очень глубоко, только чтобы сделать себе больно, и боль действительно появилась. Он держал руку над умывальником, упираясь лбом в его край, а грусть и боль успокаивали его, потому что их он мог чувствовать.