Изгой

Время от времени из дома выходила Клэр, чтобы проследить за рабочими, а в час они прекратили работу и ушли. Прозвучал гонг к обеду, Кит встала, потянулась и пошла к дому.

Теперь смотреть было не на кого, Льюис пригрелся на солнышке и позволил себе поспать. Это был ненастоящий сон, скорее полусон, в котором его сознание снова и снова перебирало и изменяло знакомые ему вещи — он начал перестраивать картину мира. Его сознание, подстегиваемое голодом, казалось, вышло из обычных границ; он видел, что понятия, которые были привычными, являются ложными и рассыпаются, когда он начинает присматриваться к ним. Его мысли убегали, растекались и рисовали перед ним все новые картины.

У него было странное ощущение, ощущение какого-то зазеркалья, как будто вся его жизнь проходила по одну сторону зеркала, тогда как все остальные находились по другую, но теперь стекло было разбито, и его толстые осколки валялись у их ног.

В то утро Джилберт ушел на работу в обычное время, но пробыл за своим письменным столом всего час, потому что у него была назначена встреча с мистером Бондом. Он ехал на Харли-стрит на такси и поймал себя на том, что оглядывается по сторонам, проверяя, не следит ли кто-то за тем, как он входит в это здание.

Поднимаясь на третий этаж в лифте с отодвигающейся в сторону металлической дверью, он смотрел на проплывавшие мимо него лестничные площадки, застеленные красными ковровыми дорожками. Он ужасно смутился, называя свое имя секретарше, и чувствовал себя неловко оттого, что ему пришлось ждать. Он смотрел на дверь с прикрученной к ней латунной табличкой «Доктор В. Бонд». Из-за двери показалась женщина, которая, проходя мимо него, прижимала к глазам носовой платок. На ней был костюм и маленькая, сдвинутая ко лбу шляпка, и Джилберт не мог понять — то ли платок этот должен был просто скрыть ее лицо, потому что она не хотела никого видеть, то ли она действительно плакала. Это место представлялось ему фальшивым: кажущаяся, внешняя респектабельность, хотя внутри все разрушено, кажущаяся открытость снаружи, хотя за этим скрывается позор.

Его охватило нетерпение, и он злился из-за того, что приходится ждать. Когда же он наконец вошел, то был поражен размерами комнаты. На окне в рассеянных солнечных лучах сияла белизной большая сетчатая гардина, воздух был спертым. Он сел напротив доктора Бонда, лицо которого было плохо видно из-за светившей позади него лампы. Джилберт поставил свой портфель на пол.

— Речь пойдет о вашем сыне, не так ли, мистер Олдридж?

— Да. Его зовут Льюис.

— Расскажите мне о Льюисе.

— Что вы имеете в виду?

— У него сейчас непростой период жизни?

— Да. Он… — Для него по-прежнему было ужасно произносить такие вещи вслух. — Он недавно вернулся из тюрьмы. Он сидел там два года. За поджог. Ему сейчас девятнадцать. Когда он приехал домой, нам показалось, что он изменился в лучшую сторону. Казалось, что он хочет вести себя правильно, он нашел работу, точнее, это я нашел ему работу.

— Когда это было?

— Чуть более двух недель назад.

— Что вы имели в виду, говоря, что думали, будто он изменился в лучшую сторону?

— У него есть проблемы. Он пьет…

— Сколько именно он пьет?

— Он пьет тайно. Сначала он не пил. А потом начал. Но я вам еще не все объяснил.

— Все хорошо, мистер Олдридж, не торопитесь, вы все излагаете очень доходчиво.

Джилберт чувствовал снисходительность по отношению к себе, его это раздражало, и он думал о том, имеет ли этот человек должную квалификацию. Внешне он выглядел профессионалом: за пятьдесят, седые волосы, пристойный костюм, одной рукой держит очки, а другой делает какие-то записи. Джилберту казалось, что его скрупулезно оценивают и осуждают, и ему хотелось сказать: не смотрите так на меня, мы с вами говорим о моем сыне. В нем присутствовал глупый страх, что доктор может вдруг обвинить его самого, обнаружит у него какие-то психические проблемы и порекомендует ему немедленно приступить к лечению.

— Я должен объяснить. Он… Когда он был моложе, у него была такая привычка, ну, в общем… когда дела обстояли совсем плохо, он резал себя. Бритвой. По руке.

— Ясно. Не по венам на запястьях?

— Нет, не там. Здесь, — показал он, — выше на руке.

— Вы сказали, когда он был моложе?

— Да. Мы думаем, что он не делал этого, пока его не было здесь. Там у него, похоже, не было никаких неприятностей. Но затем, совсем недавно, он сделал это опять, причем порезал себя очень сильно.

— Вы знаете, что могло заставить его делать это?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, что произошло, что могло бы заставить его сделать это?

— Его арестовали. А это случилось после того, как его выпустили. Он завел девушку в лес и… ударил ее… он не сделал ничего такого, по крайней мере, я так думаю, но он… он поставил ей синяк и убежал, потом украл машину и уехал на ней с другой девушкой… с сестрой первой, совсем юной… и его снова арестовали.

— А потом его отпустили?

— Она не хотела выдвигать против него никаких обвинений. Эта семья — наши соседи. Ее отец — очень влиятельный человек. Все могло закончиться намного хуже. Но они продемонстрировали исключительное понимание. А сейчас он сбежал…

— Давайте немного вернемся назад. Когда, вы говорите, начались эти странности поведения? Каким он был в детстве?

Джилберта снова охватило нетерпение; именно всю эту чушь он и ожидал услышать.

— Он был нормальным мальчиком. Как все мальчишки.

— До тех пор, пока?..

— Я не знаю. С ним, казалось, все было в порядке. Его мать умерла несколько лет назад. Разумеется, это подействовало на него.

— Сколько лет ему было, когда умерла его мать?

— Десять.

— Как она умерла?

У него не было времени на все это.

— Она утонула. В реке возле нашего дома. Льюис был единственным, кто при этом присутствовал. Мы толком не знаем, что там произошло.

— Полагаю, что это был для него ужасный удар.

— Конечно.

— Можно ли сказать, что после этого он стал трудным ребенком?

— Не совсем так. Он был тихим. Учился хорошо. Я повторно женился. Ему было четырнадцать или пятнадцать лет, когда он стал неуправляем: все эти вещи, которые он с собой делал, и пьянство.

— Такое несчастье. Ваша жена утонула… Расскажите мне о ней.

— Я не понимаю, зачем это нужно.

— Вам, видимо, очень тяжело.

— Разумеется.

— Вы сказали, что при этом присутствовал только он один.

— Да.

— Он никогда не рассказывал, что там произошло?

— Он вообще об этом не говорил. Молчал. Как-то странно молчал.