Излеченные души
Шрифт:
Лидия замолчала, зачерпнув ложку мороженного, а я взял её свободную руку в свою.
— Я хочу узнать, какая она, — сказал я.
— Кто? — удивилась Лидия, и я улыбнулся ей.
— Лидия. Я хочу узнать, какая настоящая Лидия. Которая не играет роль чьей-то дочери, чьей-то сестры, чьей-то девушки. Которая не притворяется, не улыбается для других, чтобы порадовать их. Я хочу узнать, какая она — настоящая Лидия, которая спрятана за множеством масок и искалеченной душой.
— В этом-то и проблема, Хардин, — печально сказала она, а в
— Мои глаза в тебя не влюблены, — начал я. — Они твои пороки видят ясно. / А сердце ни одной твоей вины / Не видит и с глазами не согласно. / Ушей твоя не усложняет речь. / Твой голос, взор и рук твоих касанье, / Прельщая не могли меня увлечь / На праздник слуха, зренья, осязанья. / всё же внешним чувствам не дано — / Ни всем пяти, ни каждому отдельно — / Уверить сердце бедное одно, / Что это рабство для него смертельно… Прости, но дальше не помню.
Но тут я соврал. Я просто не мог прочитать последние строчки, так как там было «В своём несчастье одному я рад, что ты — моя грех и ты — мой вечный ад». Мне показалось, что это просто будет больше, чем она должна услышать от меня. Конечно, я всё еще слышал в своей голове слова Лидии из столовой. Но не знал, как к этому стоит относиться.
— Боже, это же Сонет 141! — радостно закричала Лидия и начала прыгать на кровати. — Ты знаешь его наизусть! Откуда?! Откуда-откуда?
— Прошу, успокойся, — рассмеялся я и забрал у неё ведёрко мороженного, про которое она уже забыла и чуть не уронила, пока прыгала. Иногда она была так похожа на ребёнка, что мне становилось дико стыдно от того, как сильно я возбуждался. — Когда я только начал писать песни, у меня был полневший ступор. И Алекс предложил найти вдохновение у других поэтов, поэтому частенько приносил мне какие-нибудь книжки. Это были его любимые строки. Он говорил, что когда-нибудь я дойду до глубины этих Шекспировских строк и напишу такую же проникновенную песню.
— Я всегда думала, что этими строками Шекспир призывает нас любить, не взирая ни на что. Он пытается донести, что, прежде чем сказать кому-то, что мы любим его, мы должны увидеть все его пороки и принять их полностью.
— А если этих пороков слишком много, послать в задницу, — рассмеялся я.
— Да ну тебя, — тоже засмеялась она, а потом встала. Я сразу почувствовал боль от того, что она собралась уходить и уже хотел извиниться за грубость. — Хочу проверить Софию. Джин и Макс остались с ней, но мне нужно её увидеть, а еще убедиться, что с самой Макс всё хорошо, потому что она так расстроилась из-за слов твоего отца. Но он не виноват. Хотя он повёл себя не очень хорошо, он не такой плохой. Я просто… не знаю, что тебе сказать…
— Спасибо за мороженное и разговор. Это… помогло, — обычно я не люблю трепаться или слушать бесконечные разговоры. Но звук голоса Лидии успокаивал меня, даже когда она говорила невпопад, путалась в мыслях и не знала, что нужно сказать,
а что умолчать. Мне нравилось говорить с ней, смотря в её глаза, потому что с ней я почему-то чувствовал себя хорошо. Она была просто… Лидией. И больше ей не нужно было.— Тогда пока, — улыбнулась она.
— Пока, — сказал я, когда она вышла и закрыла дверь.
А я так и остался в комнате с ведёрком подтаявшего мороженного и словами Шекспира в голове.
27. Лидия.
— Если мы повернём направо, то выйдем к музею, а через два квартала есть ботанический сад, — сказала я Софии, глядя в туристический путеводитель. Я жила в Филадельфии уже давно и хорошо изучила здешнюю местность, но раньше мне было как-то не до музеев и всех прочих исторических памятников культуры, потому что все мои мысли были заняты учёбой и некоторыми подработками.
— Я уже устала, — сказала София, когда я перевернула страницу, чтобы прочитать ей про ботанический сад. — Давай посидим где-нибудь в кафе, да выпьем кофе?
— А может чаю? — ей был противопоказан кофеин. Не запрещён, но по внушительным предписаниям врача его лучше было не принимать.
— Хорошо-хорошо! — закатила она глаза, и мы пошли к ближайшему кафе.
Я заказала себе травяной чай, а София выбрала зелёный с мелиссой и пару шоколадных печенюшек. Мы сели у окна, и я продолжила рассказывать ей, куда мы можем пойти, как здесь здорово и где ей лучше побывать.
— Как дела у Хардина? — спросила она, резко прервав меня. — Вчера ты поговорила с ним после… всего. Как он?
— После разговора я его не видела, но мне показалось, что ему уже лучше.
— Мне так жаль Хардина. Он хороший парень и не виноват, что его отец самый настоящий козёл.
— Я не считаю его отца козлом, — мягко сказала я. Не хотелось спорить с ней, но София заблуждалась. Она не могла трезво мыслить, ведь не так хорошо знала мистера Стоуна. Хотя я тоже знала его всего ничего. — Он строг и требователен. И на этом ужине он повёл себя неправильно, но я не считаю, что он настолько ужасен.
Я постоянно вспоминаю, с какой нежностью и любовью он смотрит на свою жену. Мужчина, который так сильно любит женщину даже спустя больше двадцати лет, просто не может быть козлом.
— А наш отец? — встречно спросила София. — Нашего отца ты считаешь козлом?
— Соф…
— Ты ненавидишь нашего отца, но не хочешь понять Хардина.
— Я не ненавижу его, ясно? Он мой отец. Этот человек сделал много поступков, которые я не могу одобрить и за которые я буду презирать его. Но он всё равно мой отец.
— В любом случае, ты не понимаешь Хардина, — продолжала настаивать София. — И не поймёшь, потому что вы разные по всем пунктам. Сложно поверить, что его родители повелись на историю с вашими отношениями.
Я проигнорировала этот укол. Она не пыталась меня обидеть. София просто говорила правду. Она говорила то, что видел абсолютно каждый, кто смотрел на нас. Мы были разные, противоположные. И теми, чьи миры не должны пересекаться. Но каким-то образом получалось так, что только он мог по-настоящему понять меня. А я имела представление о том, что чувствовал он. Это было сюрреалистично. Но это было правдой. Сложно и всё еще мне непонятно.