Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)

Все обретенные познанья — Подмокший порох. Приди, огонь, и уничтожь.

Весь этот ворох. Собственность подвергается сомнению не только извне, со стороны тех, кто лишен наследства; сами собственники, изнутри, сомневаются в ней, она становится для них тягостной и скучной. Владение предполагает прежде всего владеющую силу, но кто сегодня может содержать замок, окружать себя слугами, обставлять множеством предметов? К тому же — сознание близкого конца света. Кто видел однажды, как вспыхивает большой город, словно на него упал метеорит, тот на свой дом и сундуки со скарбом будет смотреть иными глазами. Может быть, мы еще застанем те времена, когда собственность станут раздавать в подарок.

Каприччос, как их задумал Кубин в своем романе «Другая сторона» еще в 1909 году. Коровьи стада, прорвавшие решетки, с топотом продвигались по горящим улицам. Животные заполонили город, в то время как люди ночевали в лесах.

В одном из пылающих домов, среди застрявших там жителей, которым в их бегстве помешали фугасные бомбы, сидит маленькая кассирша. Вдруг туда врывается мужчина атлетического телосложения и, чтобы перенести женщину в надежное место, обхватывает ее за бедра и вытаскивает наружу. Он переступает через барьер, уносит ее в помещение, еще не охваченное пламенем, — и в ту же минуту за ними с треском рушится дом. При свете пламени мужчина обнаруживает, что вместо своей жены спас неизвестную.

Фридрих замечает на это: прекрасная мысль — возвратить Фаусту сознание в «красивой местности», как это делает Гёте.

Париж, 20 мая 1944

Жан Шаре, полярник: «За полярным кругом нет ни французов, ни немцев, ни англичан: там есть только мужчины».

Тяга к полюсам в XIX и XX веках напоминает поиск философского камня, — это магические места, конечные точки, заданные планетарным сознанием самому себе. В то же время они представляют собой половые клетки, оплодотворяемые глазами открывателей; как и многие величины старого мира, нации изменяются именно благодаря этому. Полярный круг — абсолют, где не может существовать никакая дифференцированная сила, там властвует только сила первобытная. Этому противостоит узкое воззрение Шубарта, будто для наций предусмотрены расколотые небеса, навечно расколотые отечества. Вот одно из мест, которое мне мешало; германскому духу оно тоже противоречит. Во времена наших отцов противники, еще недавно рубившие друг друга на куски, рука об руку, стройными рядами проходят врата вечности, златолиственную рощу Глазор и братаются там за праздничной трапезой.

Днем у мадам Дидье на бульваре Инвалидов. Поскольку негде было достать свежей глины, она лепила мою голову из массы, уже использованной для бюста Монтерлана. Черта, порадовавшая бы Омара Хайяма.

В Тюильри цвел махровый мак-самосейка; проходя мимо, я подумал, до чего же удачно это название передает сущность самого цветка. Оно показывает яркость, броскость окраски и хрупкость лепестков, разлетающихся от единого дуновения. Это касается всех настоящих слов: они сплетены из срастающихся значений, из переменчивого материала. Уже поэтому я не разделяю страха перед образами, свойственного Мармонтелю ^{196} и Леото, как и взглядов на перспективу развития этимологии. Слово написанное или произнесенное похоже на удар колокола, далеко вокруг себя приводящий воздух в колебание.

Париж, 23 мая 1944

После полудня объявили смертный приговор генералу Зейдлицу, зачитанный в его отсутствие. По-видимому, его деятельность наполняет Кньеболо беспокойством. Может быть, и у русских есть генерал, аналогичный нашему Нидермайеру. Одновременно было зачитано верноподданническое послание войсковых фельдмаршалов, обращенное к Кньеболо и выдержанное в обычных выражениях. Кажется, это Гамбетта спросил: «Вы когда-нибудь видели храброго генерала?» Любой маленький журналист, любая маленькая пролетарка выказывает больше храбрости. Отбор происходит только по умению держать язык за зубами и выполнять приказы; немалую роль играет и достаточная степень дряхлости. Такое терпимо, пожалуй, еще только в монархиях.

Вечером у мадам Дидье, скульптура продвигается. У меня снова было ощущение прометеева, демиургова генезиса, в коем крылось что-то зловещее, особенно в разминающих, разглаживающих движениях, когда материя формируется как бы заклинаниями. Художник ближе всех подходит к великим космическим силам созидания, и они суть егосимволы, в мирах могил и развалин все еще творящие для той жизни, которая когда-то полнилась соком.

Париж, 25 мая 1944

Визит Веплера, бывшего здесь проездом. Снова говорили о смерти Огненного цветка. Друзья — старый и молодой — той, которая увяла, ушла в небытие. Ее смерть и сблизила нас.

Париж, 26 мая 1944

Ранним утром отъезд в Сиссон. Я не был там с 1917 года. В Лаоне привокзальные кварталы разрушены недавней бомбардировкой, но собор и верхний город почти не повреждены. Города и дороги судьбы, по которым мы все время ступаем, — в какую фигуру вписано наше блуждание по сей земле? Может быть, в петли и цветы причудливой формы?

Мы отправились на плац, поскольку в одном кавказском батальоне произошли неполадки. Для поездки воспользовались газогенераторной машиной, с печкой сзади. Время от времени мы останавливались, чтобы добавить дров, и из-за низко летающих бомбардировщиков проделывали это в надежном укрытии. Сгоревшие автомобили, валявшиеся по краям дороги, обостряли нашу бдительность. Да и пулеметы, которые мы теперь всегда во время подобных поездок держали между колен, свидетельствовали о том, что стало неспокойно.

Я должен пересмотреть свои максимы; мое моральное отношение к людям становится все напряженней. В частности, к батальонному командиру, заявившему, что первого же пойманного дезертира выведет перед строем и «расправится» с ним собственноручно. При таких встречах меня охватывает чувство, похожее на тошноту. А надо бы достигнуть такого положения, откуда подобные вещи можно рассматривать так, как рыб в коралловом рифе или насекомых на лугу, или как врач осматривает больного. Прежде всего следует уяснить, что подобное имеет силу только в низшем чине. В моем отвращении к этому проявляется еще слабость, причастность к красоте мирской. Нужно разглядеть логику насилия, стараясь уберечь себя от украшательства в стиле Милле или Ренана, но в той же мере — и от гнусной роли бюргера, из надежного укрытия поучающего своих партнеров по чудовищной сделке. Кто не втянут в конфликт, должен благодарить Бога, но именно поэтому он еще не имеет права взять на себя роль законного судьи.

Это занимало мои мысли, пока я стоял рядом с Реезе, обращавшимся с воззванием к чужим солдатам. Они окружили нас четырехугольником, в немецких униформах, на рукавах которых светились знаки отличия рода войск. Какая-то мечеть с двумя минаретами и надписью «Биц Алла Билен. Туркестан». Реезе говорил медленно, короткими фразами, и их тут же переводил толмач.

Наша позиция посреди этого четырехугольника показалась мне странной, как на шахматной доске с разумно расставленными ходами, не без участия этнографических тонкостей.

Мы разделили трапезу с немецкими офицерами, производившими впечатление то ли техников, то ли полководцев наемных войск, — восемнадцатый и двадцатый век сливаются в псевдоморфозы, с трудом поддающиеся классификации. Где ветшает теория, там является чистая сила. Военного суда не существует; жизнью и смертью распоряжаются командиры. С другой стороны, они все время должны учитывать, что в одну прекрасную ночь вместе со своими офицерами будут убиты, если их команда дезертирует.

В Бонкуре мы выпили по рюмке водки с русскими ротными командирами, а туркестанцы и армяне расселись широким кругом. Они часами, под монотонное пение, просиживали на корточках; время от времени в круг впрыгивали одиночные танцоры или пары, до изнеможения отдаваясь танцу.