Измайловский парк

Чепуха. Абсолютная чепуха. Любое желание имеет полное право на осуществление. Конечно, кроме нацеленных против какой угодно жизни. Например, куста или бабочки. Армия нацелилась против жизни. Это когда-то, в неведомые Стасе сороковые, памятные ее бабушке, солдаты защищали. Хотя и о тех временах рассказывали много смутного и темного. Но землю-то спасли. Почему теперь не могут спасти молоденьких солдатиков, погибающих каждый день? Или не хотят?

Мы живем в воюющей стране, думала Стася. Мы привыкли к ней, потому что она идет не на нашей улице, не в нашем городе. Но к войне нельзя привыкать. И в этой по меньшей мере странной бойне мы воюем сами с собой: гражданская, наверное, значительно страшнее других. Только зачем сравнивать? Страшна любая. А Стася хочет самой малости: навсегда остаться со своим сыном.

Говорить с ним о том о сем. Бывать и там и сям. Смотреть всякую дребедень по телевизору и любимые фильмы по видаку. Обсуждать книги и клипы. Слушать музыку. Ходить в мокрень по ледяной окрошке. Видеть, как растет зеленый листик, как стекает с него капелька…

Ну, это перечисление может затянуться надолго, а у Стаей нет на него времени. Потому что ее ребенок вырос почти до метра девяносто и получил повестку из военкомата.

Зачем она ему, он представлял смутно. Он вообще не понимал, как любой его сверстник, почему, кроме родителей, кто-то еще может предъявить на него права, чего-то от него потребовать. Он не понимал сути этой связки «человек — государство» и правильно делал. Потому что там нечего понимать.

Чепуха. Абсолютная чепуха. Пустота. Ни законы, ни юристы, ни философы до сих пор не смогли объяснить смысла и содержания наших со страной взаимоотношений. Они туманны и размыты, лишены точных и логических основ, далеки от правильных определений. А пора бы, кажется, навести в этом деле порядок, давно пора. Почему никак никому не удавалось убедить Стасю в том, что в работе государственной машины все уже много лет назад ясно и понятно, что комментарии излишни и закон есть закон? Она не понимала и не принимала никаких толкований и объяснений, потому что ее ребенка могут в любой момент оторвать от нее и увезти в неизвестном направлении. Почему? По какому праву?

Наших прав и обязанностей тоже, кстати, четко и ясно не определили, думала Стася. Так, вязкие намеки, легкие штришки и неожиданно тяжелые плиты с начертаниями обязательной любви и служения родине.

Чепуха. Абсолютная чепуха. Пустота. Службы без любви быть не должно, это понятно, иначе начинается казенщина и казарма, как в данном конкретном случае. Что же касается любви… Родину нельзя любить, как женщину, нужны какие-то другие основания, хотя она очень похожа на даму, да и род один, а это говорит о многом. Капризна, своевольна, требовательна, истерична, склонна к приукрашиваниям, легкомыслию, кокетству… Но все-таки женщина отличается еще способностью к самоотдаче, а отчизна хочет брать, брать и брать… В школу, на целину, в армию… И в лагерь.

У Вигена был хороший знакомый, зубной техник, часто повторявший:

— Я всю жизнь провел в лагерях: сначала в пионерском, потом в немецком в Отечественную, затем на Соловках после освобождения из немецкого плена, а потом и до конца жизни — в социалистическом.

Над дверью у протезиста висел нацистский крест с дубовыми листьями. Сначала посетители не очень понимали, что это такое, говорили:

— Какой у вас крестик!

Затем подходили посмотреть ближе и изумлялись, увидев свастику в центре, и поворачивались к хозяину в немом вопросе.

А зубной техник, смеясь, объяснял:

— Это я из фашистской Германии привез, когда из плена вернулся. Все равно как трофей. Такая вот память…

Как-то раз Стася спросила его, какой лагерь страшнее. Он тотчас ответил:

— На Соловках.

Он немного ошибся насчет своего конца жизни — ему довелось увидеть нечто новое: вроде бы жизнь изменилась, и социализм куда-то делся, а до коммунизма так и не добрели… Новое ли?

Чепуха. Абсолютная чепуха. Изменилось слишком мало, поверхностный слой, раз Стасиного ребенка все равно хотят забрать в армию. Брать, брать, брать… Зачем, почему, с какой целью? Чтобы убить, замучить, довести до состояния тупого подчинения и крайнего истощения. Потому что ее ребенка с его пятьдесят четвертым размером и ростом под метр девяносто нужно хорошо и много кормить, потому что у него бывают головные боли, и тогда ему нужно полежать, выпить крепкого сладкого чая и таблетку… Потому что…

Как надоели эти бесконечные почему да потому… Не нужно ничего объяснять, когда и так все ясно. Объяснения хороши только в школе, да и то не всегда. Стася вообще отменила бы любые объяснения: дураку не помогут, а умный все сам поймет. Комментарии излишни. Они излишни всегда. Неужели непонятно? Понятно, но никто не хочет ничего понимать. Зачем прибавлять себе лишние заботы и никчемушнюю головную боль? И так всякого-перевсякого хватает. У каждого. У всех. Вокруг и рядом. И все околоживущие все понимают и ничего не хотят понимать. Правильно делают.

Потому что все чепуха. Абсолютная чепуха. Пустота. Кроме одного: Стася ни за что, ни под каким видом не отдаст своей стране своего ребенка. Взрослого и совершеннолетнего. Она хочет остаться с ним. Навсегда. И в случае необходимости сможет его защитить. От страны, которая по логике вещей сама должна защищать своих граждан. Ох, как звучит! Значит, Стасю и ее ребенка тоже? Защищать от боли, ненависти, злобы, смерти, болезней, страданий… И не защищает ни от чего и ни от кого. Наоборот, упорно подтаскивает, ежедневно подтягивает к смерти, болезням, ненависти, злобе, нищете… И защищаться приходится самим. Камень — излюбленное орудие пролетариата. Если вспомнить социалистическую историю. Можно взять в руки и топор — на Руси его тоже любили, еще до времен Достоевского. Можно многое. Стасе это позволено, поскольку на нее идут войной. Точнее, идет. Ее страна, мечтающая забрать ее ребенка и убить, бросив его под пули и снаряды. А Стася этого не хочет. Странно, не правда ли?

— Вы очень странная мамочка, — сказали ей в военкомате.

Не странная она! Обыкновенная. Готовая защищать свое дитя и сражаться за него до последнего. Пусть даже с топором в руке. Что здесь необычного? Неужели есть на Земле матери, приветствующие войну, кровь и смерть? Нету таких! И быть не может. Иначе Земля давно прекратила бы свое существование. Хотя, если честно, Стасе на нее наплевать.

— Ты не патриотка, — смеялся Виген. Он часто все сводил к шутке. Думал, так легче и проще жить. — Тебя не удалось воспитать правильно. Не волнуйся, тебе вредно. Если понадобится, положим Арама в больницу и сделаем справку.

Справку сделали. Но Стася в военкомат ходить упорно продолжала, пока сын не получил приписное с заветными строчками о его непригодности к строевой.

Когда Араму было пять лет, она впервые повела его в цветаевский музей изобразительных искусств. В предвкушении его огромных восторженных глаз, встретившихся с полотнами Дега и Моне.

В первом же зале сын застыл в каком-то странном, непонятном для Стаей недоумении возле микеланджеловского Давида и ни за что не хотел от него уходить. Арам стоял рядом с этим гигантом, задрав вверх голову, и молчал. То ли в растерянности перед исполинскими размерами, то ли перед красотой. Он не реагировал на вопросы и просьбы идти дальше — там наверху столько интересного! — маленький, в синей шерстяной курточке с капюшоном, привезенной из Таллина… И ему ничего больше не было нужно, кроме сразившей чем-то — чем, Стася не знает до сих пор — встречи с огромным красавцем, до колена которого ему было еще расти и расти… Тогда никто не мог предположить, что Арам вырастет под метр девяносто. Или это неотразимое впечатление далекого детства, давно смытое временем, заставило его неудержимо тянуться и тянуться вверх?

Все последующее хождение по музею в тот день было для сына совершенно неинтересным. Он думал, наверное, только о Давиде, скучно посматривал вокруг, вполуха слушал Стасины объяснения и обрадовался, когда они снова вышли в холодный августовский день. Но снова к Давиду не попросился и никогда о нем не заговаривал.

Хотя один раз вскользь бросил:

— А в музее Пушкина, оказывается, есть три Давида — от Микеланджело, от Вероккьо и от Донателло: Давид-мачо, Давид в юбочке и Давид без штанов, но в шляпе. Валерка как-то стал смеяться над одеждой античной статуи — смешной хитон! А ведь если бы античный человек увидел Валерку в джинсах, он обхохотался бы над этой нелепой одеждой!