Изнанка гордыни
Шрифт:
— Не обижайте Джованни. Пожалуйста.
Он морщится:
— Хорошо, можно начать с сеньора Риччи. Он всегда был мне симпатичен своими обходительными манерами. И, ради Четырехпутья, Франческа. Успокойте вашего второго братца, или я заткну ему рот.
Подхожу к алтарю, чтобы ослабить веревки, но узлы завязаны на совесть.
Голос за спиной:
— Я бы не стал этого делать на вашем месте, сеньорита, еще сбежит. Ни вам, ни герцогу не нужны лишние слухи.
Не могу не признать правоту этих слов. Глажу Риккардо по голове. Взгляд возвращается к черному обугленному
Не осталось даже пепла. Не будь Венто, это место стало бы мне могилой.
Из глаз брата текут слезы, вздрагивает впалая грудь, трясется нелепая, грязная бороденка.
— Потерпи, мой хороший, — ласково, как ребенку, говорю ему я. — Скоро вернемся домой.
Он всхлипывает и шепчет “Фран!”.
Глава 9. Милосердие и воздаяние
Франческа
В подвале Кровавой башни все так же темно, сыро и мрачно. Здесь всегда ночь и пахнет безнадежностью.
Злая ирония — мои братья поменялись местами. И я снова рядом с тем, кому больше нужна поддержка и помощь.
— Джованни! — мой шепот повисает в темноте, за пределами освещенного фонарем круга.
В ответ — тишина.
Снова окликаю брата и слышу хриплый голос Уго “Кто здесь?”, а потом из соседней камеры сдавленное “Фран, это ты?”.
— Я, — подхожу ближе. — Как ты?
Джованни приникает к решетке. Мрачное и короткое “Жив”.
Мы молчим. Я смотрю в знакомое и чужое лицо. Он выглядит измученным и помятым.
— Почему? — наконец спрашиваю я. — Почему, Джованни?
Жалкая улыбка:
— А был выбор?
— Выбор есть всегда! — горячо возражаю я.
— Когда мне было десять лет, мать сказала, что меня теперь зовут Риккардо, — мрачно отвечает брат. — Что я буду наследником. И что должен пока пожить в поместье Риччи. За меня все решили. Где ты видишь тут выбор?
Он говорит непривычно коротко и просто. Словно обычная церемонность спала с него вместе с чужим именем.
— Не тогда. Вчера.
— Я не стал бы резать тебя, Фран.
— А Риккардо?
Его лицо мрачнеет, губы сжимаются в тонкую полоску.
Из-за двери соседней камеры меня снова окликает Уго. Альберто велит ему заткнуться и дать поспать. Звуки оплеухи, короткая возня за стеной.
Тяжело говорить при свидетелях, но иной возможности не будет. Я и так нарушила все запреты, обманула отца и Элвина. Сейчас, пока они наверху решают судьбу пленников, я могу задать свои вопросы.
Мне нужно услышать, что скажет Джованни.
Чтобы принять правильное решение.
— Риккардо — несчастный, безумный мальчик. Что он тебе сделал?
— Я его ненавидел, — говорит брат свистящим шепотом. — Все вокруг предназначалось ему — не мне. Титул. Земли. Похвала отца. Даже твоя улыбка.
— Твоя мать отняла у него все, — говорю я и мне почти больно от жалости к Риккардо. — Даже разум.
Его смех полон горечи:
— Лучше бы она этого не делала. Ты не знаешь, каково это, когда тебя постоянно с кем-то сравнивают.
И помнить: что бы ты ни сделал, все равно в глазах отца будешь хуже, чем придурок, который ходит под себя.— Знаю, — говорю я ему ласково и грустно. — Все я знаю.
Кому, как ни мне, знать, о чем речь? Наш родитель — великий мастер показать, сколь он разочарован. И я давно оставила попытки заслужить его любовь подчинением.
Как объяснить Джованни, что дело не в нем?
— Поэтому ты стал таким… культистом? — как ни стараюсь я смягчить свой тон, это слово звучит, как плевок. — Из-за обиды на отца?
Я пришла не нападать, но спрашивать. И все же в моем голосе обвинение. Но Джованни принимает его смиренно. Кажется, он готов стерпеть куда большее, лишь бы я не ушла, не оставила его наедине с темнотой и тревожным ожиданием.
— Нет. Это тоже не я выбрал. Я ничего не выбирал, Фран. Понимаешь? Всегда выбирали за меня, — он в отчаянии бьет кулаком по стене. — Ты даже представить не можешь, как я ненавидел все это в детстве. Балахоны. Пение. Вонь эту. Прятаться ото всех.
— Зачем тогда втягивать Уго, Орландо и Альберто? — чем больше он оправдывается, тем больше я начинаю заводиться. Мне почти хочется, чтобы он оказался в чем-то виноватым. Потому, что… ну, нельзя же натворить столько всего и при этом быть жертвой?!
А брат снова не обижается.
— Я никого не привлекал. Они приняли посвящение в Фельсинском университете. Уго, скажи?
В соседней камере угрюмое молчание. Потом неуверенный голос Орландо:
— Мы не виноваты. Мы не хотели ничего дурного. Это… ну, как игра была.
— На старшем факультете половина школяров служили Хозяйке, — добавляет Альберто.
И снова Орландо:
— Это все сеньора Вимано.
Не выдерживаю — подхожу к окошку камеры Орландо, чтобы взглянуть в его лицо. Он отводит взгляд. Серый от страха, весь трясется.
— Я видела эту игру, — говорю ему. — Помнишь, как вы притащили меня в храм?
— Мы не знали. Все начиналось, как игра, а потом…
— Мы не думали, что все будет так, — ноет в тон ему Альберто.
Поворачиваюсь к камере, где он заперт вместе с Уго. Альберто смотрит взглядом побитой собаки, Уго сжимает кулаки, хмурится исподлобья и молчит.
Мне становится противно. Отворачиваюсь. “Скажи им, что мы не виноваты, Фран” — в спину.
Возвращаюсь к брату и думаю, что он все же молодец. Он и Уго держатся достойно. Быть может, я высокомерна, но трудно сочувствовать тому, кого так корчит от страха.
Орландо и Альберто еще окликают меня вразнобой на два голоса, оправдываются, просят замолвить за них словечко. Наклоняюсь к решетке близко-близко, ловлю взгляд брата.
— Я не мог отказаться, Фран, — шепчет он одними губами.
— Ты мучил людей во славу Черной?
Он мотает головой:
— Нет. Я не мучил. Кровавая жертва нужна, только если просишь силы. И раньше… мать всегда делала это одна.
Северянин говорил что-то похожее. О том, что большинство культистов — балаганные шуты. Вроде Орландо и Альберто. И что Черной плевать на любые обряды.