Изобретение прав человека: история

В традиционном понимании телесные страдания не принадлежали всецело конкретному человеку, признанному виновным. У этих страданий было высшее религиозное и политическое предназначение в искуплении грехов и исправлении общества. Тела можно было искалечить в интересах законной власти, а также сжечь и переломать кости ради восстановления морального, религиозного и политического порядка. Другими словами, преступник служил своего рода ритуальной жертвой, чье страдание должно было восстановить целостность в обществе и порядок в государстве. Во Франции жертвенный характер обряда подчеркивало то, что во многие приговоры был включен формальный акт раскаяния (amende honorable), который заключался в том, что осужденный нес горящий факел и останавливался напротив церкви, чтобы попросить прощения по пути на эшафот [95] .

95

Spierenburg. The Spectacle of Suffering: Executions and the Evolution of Repression: From a Preindustrial Metropolis to the European Experience. Cambridge: Cambridge University Press, 1984. P. 53.

Поскольку наказание было жертвенным обрядом, веселье неизбежно сопровождало, а иногда и затмевало страх. Публичные казни собирали тысячи людей, отмечавших восстановление общественного порядка после вреда, нанесенного преступлением. В Париже казни проводили на том же месте – Гревской площади, – где устраивали фейерверки в честь рождений или бракосочетаний в королевской семье. Однако, по воспоминаниям очевидцев, подобные увеселения носили непредсказуемый характер. Английские образованные классы все чаще неодобрительно высказывались о «сценах небывалого пьянства и разгула», происходивших во время каждой казни в Тайберне (ил. 9). В письмах люди сетовали на то, что толпа высмеивала священника, сопровождавшего заключенных, на драки за мертвые тела между учениками хирургов и друзьями казненных и в целом на проявления «Веселья, как будто Зрелище, свидетелями которого они стали, принесло Удовольствие вместо Боли». Ежедневная лондонская газета Morning Post в сообщении о повешении зимой 1776 года выражала недовольство тем, что «безжалостная толпа вела себя с самой бесчеловечной непристойностью – повсюду кричали, смеялись, бросали снежки, особенно доставалось тем немногим, кто в самом деле сочувствовал несчастьям своих собратьев» [96] .

96

Anon. Considerations on the Dearness of Corn and Provisions. London: J. Almon, 1767. P. 31; Anon. The Accomplished Letter-Writer-; or, Universal Correspondent. Containing Familiar Letters on the Most Common Occasions in Life. London, 1779. P. 148–150; Andrew D. T., McGowen R. The Perreaus and Mrs. Rudd: Forgery and Betrayal in Eighteenth-Century London. Berkeley: University of California Press, 2001. P. 9.

Даже когда толпа вела себя спокойнее, ее размеры все равно настораживали. Вот как приехавший в Париж англичанин описал казнь через колесование в 1787 году: «Гул толпы был подобен глухому рокоту разбивающихся о скалистый берег волн: на минуту он стихал, и в зловещей тишине толпа наблюдала, как палач берет железный прут и начинает трагедию, ударяя свою жертву по предплечью». Больше всего этого и других очевидцев беспокоило, что посмотреть на казнь собирается большое число женщин. «Поразительно, что создания, сотворенные более утонченными, с исключительно нежными и благородными чувствами, собираются толпами, чтобы лицезреть кровавое зрелище: без сомнения, это жалость и милосердное сострадание вынуждают их так волноваться при виде пыток, которым подвергают нам подобных». Стоит ли говорить, что у женщин эти чувства преобладали отнюдь не «без сомнения». Толпа больше не чувствовала того, что было призвано вызывать у нее зрелище казни [97] .

97

St. John. Letters from France. Vol. H: Letter of July 23, 1787. P. 13.

Ил. 9. Процессия в Тайберн Уильяма Хогарта, 1747. «Казнь ленивого ученика в Тайберне» – одиннадцатый лист серии гравюр «Прилежание и леность», в которой сравниваются судьбы двух подмастерий. На листе изображен жалкий конец Тома Айдла, ленивого подмастерья. В глубине, справа от центра виден эшафот, рядом с трибуной для зрителей. Методистский священник напутствует осужденного, вероятно, читающего Библию, пока телега везет его вместе с собственным гробом к месту казни. На переднем плане справа мужчина торгует пирожками. По бортам его корзины установлены четыре свечи, потому что он появился здесь затемно и продавал пирожки тем, кто пришел рано, чтобы занять лучшие места. Уличный мальчишка обчищает его карманы. За горластой торговкой, предлагающей «последнее слово и признание» Томаса Айдла, другая продает джин из корзины, закрепленной на поясе. Напротив нее женщина бьет кулаком мужчину, в то время как другой мужчина рядом с ней собирается швырнуть собаку в священника. Хогарт точно схватывает буйство пришедшей поглазеть на казнь толпы. Надпись гласит: «Нарисовано и выгравировано У. Хогартом, напечатано в соответствии с актом парламента от 30 сентября 1747»

Боль, наказание и публичное зрелище страдания во второй половине XVIII века постепенно утратили свои религиозные скрепы. Однако случилось это не в одночасье, и в то время причины таких изменений не осознавались в полной мере. Даже Беккариа не смог увидеть всех последствий того нового типа мышления, для формирования которого он так много сделал. Ему хотелось подвести под закон руссоистский, а не религиозный фундамент; законы – это «не что иное, как договоры свободных людей», – утверждал автор трактата. Тем не менее, выступая за смягчение наказаний – наказанию надлежало быть «минимальным из всех возможных при данных обстоятельствах» и «соразмерным преступлению», – он по-прежнему настаивал, что наказания должны исполняться публично. На его взгляд, публичность гарантировала прозрачность закона [98] .

98

Becarria C. An Essay on Crimes and Punishments, Translated from the Italian, with a Commentary Attributed to Mons. De Voltaire, Translated from the French, 4th edn. London: F. Newberry, 1775. P. 2, 179. Цит. по: Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. М.: Международные отношения, 2000. С. 33–34, 188.

Согласно зарождающейся индивидуалистской и светской картине мира, боль – это то, что чувствовал сам страдающий человек здесь и сейчас. Отношение к боли не изменилось и из-за медицинских достижений в ее лечении. Конечно, медики того времени пытались облегчить боль, однако настоящий прорыв в анестезии произошел только в середине XIX века, когда стали использовать эфир и хлороформ. Напротив, изменение в отношении к ней стало результатом переоценки отдельно взятого тела и его страданий. Поскольку боль и само тело теперь принадлежали конкретному человеку, а не обществу, человека больше нельзя было принести в жертву на благо общества или с высокой религиозной целью. Как утверждал английский реформатор Генри Дагге, «благу общества лучше всего способствует уважение к человеку». Наказание следует рассматривать не как искупление греха, а как возмещение «долга» обществу. Очевидно, что от искалеченного тела невозможно получить никакую плату. Если при старом режиме боль служила символом возмещения ущерба, теперь же ее считали препятствием любой полноценной компенсации. Одним из примеров изменения во взглядах явилось то, что многие судьи в британских североамериканских колониях за имущественные преступления начали назначать штрафы, а не порку [99] .

99

О работе XVIII века, посвященной боли, см.: Jacob M. C., Sauter M. J. Why Did Humphry Davy and Associates Not Pursue the Pain Alleviating Effects of Nitrous Oxide? // Journal of the History of Medicine. 2002. № 58 (April). P. 161–176. Дагге цитируется по: McGowen. The Body and Punishment in Eighteenth-Century England. P. 669. О колониальных штрафах см.: Preyer. Penal Measures. P. 350–351.

Таким образом, согласно новому взгляду на мир, жестокие наказания, применяемые публично, наносили удар по обществу, а не укрепляли его. Боль калечила человека – и зрителей, отождествлявших себя с преступником, – а не открывала дорогу к спасению души через раскаяние. Исходя из этого, английский адвокат Уильям Иден высказался против того, чтобы трупы оставляли на всеобщем обозрении: «Мы оставляем друг друга гнить как вороньи пугала на изгороди; наши виселицы увешаны человеческими телами. Можно ли рассчитывать на что-то иное и сомневаться в том, что в результате принудительного знакомства с такого рода объектами чувства притупятся, а великодушные намерения разрушатся?» К 1787 году Бенджамин Раш с легкостью отмел последние сомнения. «На исправление преступника публичное наказание никак не повлияет», – категорически утверждал он. Публичные наказания уничтожают чувство стыда, никак не меняют отношения и, вместо того чтобы служить средством устрашения, имеют обратный эффект на зрителей. Несмотря на то что доктор Раш соглашался с Беккариа в вопросе запрета смертной казни, в отличие от итальянского мыслителя он считал, что наказание не должно быть публичным, а должно проходить за стенами тюрьмы и быть направлено на реабилитацию, то есть возвращение преступника в общество и обретение им личной свободы, «столь драгоценной всем людям» [100] .

100

Иден цитируется в: McGowen. The Body and Punishment in Eighteenth-Century England. P. 670. Мой анализ во многом соответствует рассуждениям Макгауэна. См.: Rush B. An Enquiry into the Effects of Public Punishments upon Criminals, and Upon Society. Read in the Society for Promoting Political Enquiries, Convened at the House of His Excellency Benjamin Franklin, Esquire, in Philadelphia, March 9th, 1787 (Philadelphia: Joseph James, 1787) // Reform of Criminal Law in Pennsylvania: Selected Enquiries, 1787–1810. New York: Arno Press, 1972, особ. р. 4, 5, 10, и 15.

Агония пытки

Смена взглядов элит на боль и наказание происходила постепенно с начала 1760-х до конца 1780-х годов. В 1760-х годах многие адвокаты, например, выпустили меморандумы, осуждавшие несправедливость приговора, вынесенного тому же Каласу, но, так же как и Вольтер, ни один из них не выступил против судебных пыток и колесования. Они тоже сосредоточились на религиозном фанатизме, которым, по их убеждению, объяснялось поведение и решения как обычных людей, так и судей Тулузы. Меморандумы подробно рассматривали пытки и смерть Жана Каласа, но не пытались опротестовать их легитимность.

Фактически меморандумы в защиту Каласа лишь подтвердили допущения, стоявшие за пытками и суровыми наказаниями. Защитники Каласа исходили из того, что тело, испытывающее боль, скажет правду; Калас доказал свою невиновность тем, что заявлял о ней даже претерпевая боль и страдания (ил. 10). На языке, типичном для сторонников Каласа, Александр-Жером Луазо де Молеон утверждал: «Калас выдержал допрос [пытки] с героическим смирением, присущим только невинности». В то время как ему одну за другой дробили кости, Калас произнес «эти трогающие до слез слова»: «Я умираю невиновным; Иисус Христос, сама невинность, был готов умереть еще более жестокой смертью. Бог наказывает меня за грехи этого несчастного [сына Каласа], который сам… Господь справедлив, и я с радостью принимаю его наказания». Более того, Луазо утверждал, что «величественная стойкость» старика Каласа ознаменовала поворотный момент в настроениях простого народа. Видя, как во время нестерпимых мучений он продолжает настаивать на своей невиновности, жители Тулузы прониклись состраданием и пожалели о том, что безосновательно подозревали кальвиниста. Каждый удар железного прута «откликался в глубине души» наблюдавших за казнью, и «потоки слез хлынули слишком поздно из глаз всех присутствовавших». «Потоки слез» всегда будут приходить «слишком поздно», покуда никто не воспротивится допущениям, которые обосновывают пытки и суровые наказания [101] .

101

Важным источником не только о деле Каласа, но и о применении пыток в целом является эта книга: Silverman L. Tortured Subjects: Pain, Truth, and the Body in Early Modern France. Chicago: University of Chicago Press, 2001. См. также: Loyseau de Mauleon A.– J. Memoire pour Donat, Pierre et Louis Calas. Paris: Le Breton, 1762. P. 38–39. По версии Эли де Бомона, из уст Каласа прозвучали именно эти слова. Их также приводит Вольтер. Elie de Beaumont J.– B.– J. Memoire pour Dame Anne-Rose Cabibel, veuve Calas, et pour ses enfans sur le renvoi aux Requetes de l ’Hotel au Souverain, ordonne par arret du Conseil du 4 juin 1764. Paris: L. Cellot, 1765. Эли де Бомон представлял семью Каласа перед Королевским советом. О публикации подобного рода юридических заключений см.: Maza S. Private Lives and Public Affairs: The Causes Celebres of Prerevolutionary France. Berkeley: University of California Press, 1993. P. 19–38.

Главным из этих допущений было то, что пытка могла подстегнуть тело сказать правду, даже когда ум сопротивлялся. Согласно давней физиогномической традиции, существовавшей в Европе, о характере человека можно было узнать из особых следов или примет на теле человека. В конце XVI–XVII веке было опубликовано множество работ по «метопоскопии», обещающей научить читателей тому, как определить характер человека или его судьбу по линиям, морщинам, прыщикам и шрамам на лице. Одним из типичных заголовков того времени можно считать название книги Ричарда Сондерса «Физиогномика и хиромантия, метопоскопия, симметричные пропорции и сигнальные родинки на теле, полностью и точно объясненные; с их естественными предсказательными значениями для мужчин и женщин», напечатанной в 1653 году. Даже не разделяя более радикальные варианты этой традиции, многие европейцы тем не менее верили, что тела могут непроизвольно раскрыть внутреннюю суть человека. Несмотря на то что подобные представления встречались еще в конце XVIII – начале XIX века, например в виде френологии, после 1750 года большинство ученых и врачей подвергли их серьезной критике. Они доказывали, что внешний вид тела не имеет никакого отношения к душе или характеру человека. Таким образом, преступник мог скрыть, а невиновный человек, напротив, признаться в преступлении, которого он или она не совершали. Как писал Беккариа, выступая против пыток: «Такой подход – верное средство оправдать физически крепких злоумышленников и осудить слабых невиновных». По мнению Беккариа, нельзя, чтобы «истина добывалась с помощь физической боли, как будто она коренится в мускулах и жилах несчастного». Боль – это лишь ощущение, никак не связанное с моральными чувствами [102] .

102

Corbin A., Courtine J.– J., Vigarello G. (Eds) Histoire du corps, 3 vols. Paris: Editions du Seuil, 2005–2006. Vol. 1: De la Renaissance aux Lumieres. 2005. P. 306–309. Цит. по: История тела: в 3 т. / Под ред. Алена Курбена, Жан-Жака Куртина и Жоржа Вигарелло. Т. 1: От Ренессанса до эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2012. C. 231–234. Beccaria C. An Essay on Crimes and Punishments, Translated from the Italian, with a Commentary Attributed to Mons. De Voltaire, Translated from the French, 4th edn. London: F. Newberry, 1775. P. 58, 60. Цит. по: Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. М.: Международные отношения, 2000. С. 83.

Ил. 10. Поэтизация дела Каласа. Самым распространенным офортом, посвященным делу Каласа, была эта крупноформатная работа [в первоначальном виде 34x45 см] немецкого художника и гравера Даниеля Ходовецкого; он создал его по мотивам собственной картины маслом, изображавшей эту сцену. Офорт упрочил его репутацию и в то же время способствовал сохранению широкого общественного резонанса, порожденного казнью Каласа. За три года до создания офорта Ходовецкий женился на женщине из семьи французских протестантов, бежавших в Берлин